Рисовать Поэзию просто:
когда все нестерпимо пусто —
в сотворенный памятью остров,
в желтый дым полунощной люстры
опусти ладони, — и пестрые
огоньки, растекаясь, оплавятся,
и кристаллами зыбкими, острыми,
на бумаге застынут доверчиво...
Не плачь о том, что не сбылось,
не сожалей о невозвратном:
оно уже отозвалось
и отзовется многократно.
Ведь память — вещая струна
и если сам ты ей созвучен —
всё будет выпито до дна:
предначертание и случай,
и нежность, и полёт во сне,
и неизведанные дали...
всё отзовётся по весне —
всё, чем мы жили и дышали.
И, укрощая стук сердец,
примерим древнюю обнову:
своё начало и конец,
свою свободу и оковы,
и нежность, и полёт во сне,
и неизведанные дали...
всё отзовётся по весне —
всё, чем мы жили и дышали.
Стонали квинты, блеяли форшлаги
и унисоны труб надрывно выли —
сегодня здесь кого—то хоронили
и пыльный ветер мел клочки бумаги.
А лето уходило, не прощаясь,
без музыки, под лиственный погром.
И пауки затейливо качались,
поблескивая тусклым серебром.
Есть времена, когда все понимаешь,
но ничего не в силах изменить,
и более того: чем больше знаешь,
тем нестерпимей хочется забыть...
В развале звонного веселья,
когда все рвется из постром
крутым вращеньем карусели,
вхруст перекормленным костром,
когда упругость очертаний
влечет томительную дрожь,
а бесконечность сочетаний
тасует истину и ложь,
когда в случайном повороте
чужой и скорбной красоты
есть соответствие той ноте,
пронзительной от высоты,
и колокол чужого слова,
когда натягивает нить, —
не ты ли
возразишь лилово:
Прощайте. Некого винить.
РОМАНС
Ax, скажите: зачем мне мерещатся снова и
снова
поезда на Варшавском и тень обнаженной
руки,
и ночные огни — ожидание вечно иного
и томительный зов неотступной и сладкой
тоски.
И в бокалы вино наливалось, мерцая
багрово,
и пилось, опьяняя, и в дальние дали звало.
И молчанье твое — наважденье до боли
родного
и чего–то еще, что, казалось, навеки ушло.
И в свободе иной, под защитой
случайного крова,
узнавали себя в очарованной этой дали,
где звучало одно, лишь одно несказанное
Слово,
что пребудет вовеки безумной надеждой
Земли.
Гаснут синие огни,
гаснут сумрачные дни,
гаснет слово,
гаснет смех —
не пойму:
где низ, где верх,
и куда ведут следы,
и откуда ждать беды?..
Снится мне волшебный сон:
на обочине времен
то ли в холод,
то ли в зной,
то ли мертвый,
то ль живой
вырос терем-теремок —
проявился между строк.
Кто-то в тереме живет —
счастье молотом кует,
воздает не по уму
и не верит никому.
Слышит даль кандальный звон
да охрипший граммофон.
В дымном тереме и дня
не бывает без огня —
далеко ли до беды!..
в чащу выплеснут воды
и - шумит дремучий лес
в ожидании чудес.
Окунуться бы в купель!
Отворить душе апрель!
В небо радугой взлететь!
С бабьим летом умереть! ..
Только холодно снегам
дать приют босым ногам.
Свет далекой Веги пуст,
как слова, что рвутся с уст,
как забытые стихи,
как прощенные грехи,
как ликующий слуга
у остатков пирога.
Разбуди меня скорей,
приласкай и обогрей,
напрочь ставни отопри,
ничего не говори...
И какой туманный свет!..
Это — было или нет?..
Под лампой лукавого свойства:
то вспыхнет, то вдруг вполнакала, —
читаю в свое удовольствие
жизнеописанье Шагала
...сам с Витебска но жил в Париже
Да биография крутая
Но споспешествовал престижу
хотя евреи не летают
Как не летают Вон простерся
и свесил пейсы над аптекой
Ну что вы Это холст протерся
не верите спросите в ЖЭКе
Да как же Он летит по свету
задрипанный полубезумный
Так мы его из пистолета
Да нет с глушителем Бесшумно
и влет Но может он последний
и охраняем Красной книгой
Тем паче Тем оно эффектней
к тому же все спроворим мигом
Однако ж ему будет больно
Пустяк Он даже не заметит
зато проводим хлебом-солью
и скажем не было на свете
И все-таки Ведь он не знает
еще не знает он про гетто
и крематорий Он летает
так пусть ответствует за это
Попал Еще раз Или мимо
Все эта лампа вполнакала
Он вечен этот Жид гонимый
А я читаю про Шагала
|
Версия для печати