Два музея Катастрофы

Случалось ли вам держать в руках удостоверение личности, в которое вписаны даты рождения и смерти, удостоверение личности, в котором все точки уже расставлены. Короткая биография, которая умещается на трёх маленьких листочках — это всё, что осталось от человека. Уже ничего не изменится в его жизни, уже не будет других фотографий, и человек на маленькой, паспортного формата фотографии, не станет старше, он не поседеет и не постареет. Он закончил свой короткий жизненный путь в промежутке между 1941–м и 45–м годом, и часто в удостоверении нет точной даты его гибели.

Когда входишь в музей Катастрофы в Вашингтоне ты получаешь удостоверение личности кого–то, кто погиб в Катастрофе. Ты открываешь его и видишь лицо — живое, спокойное. Чье–то глаза смотрят на тебя с фотографии, и ты читаешь: Ривка Фас, родилась в 1923 году, место рождения — Уланов, Польша. Она изучала еврейскую историю, иврит, и кто знает, может мечтала со временем жить в Эрец Исраэль. Кто знает, какие мечты оборвала эта война, и как бы сложилась эта жизнь... Польская женщина помогла Ривке раздобыть фальшивые документы, Ривка оказалась на принудительных работах в Германии, в Берлине, оттуда уже никогда не вернулась.

Ривка Фас — одна из шести миллионов. И вспоминается пророк Исайа: «И дам им в доме моём и в стенах моих память и имя. Имя вечное дам им, которое не истребится».

Шесть миллионов — как можно рассказать о них, как сохранить память?!

Во имя мёртвых и живых мы должны быть свидетелями — так написано на удостоверении. Удостоверение Ривки Фас выпущено под номером 3713…

В музее Катастрофы много вещественных свидетельств: тысячи пар обуви — туфли, ботинки, сандали — серые от долгого лежания. Они пахнут кожей и чем–то ещё, что не можешь себе объяснить. Около них особенно трудно стоять, может представляешь, как сбрасывал их человек в последнюю минуту жизни, что он чувствовал, зная, что ему остались считанные минуты. Туфли — последние свидетельства, — туфли детей и стариков, из Праги, Парижа, Амстердама. А разве легче стоять возле других вещей и представлять последние минуты людей, уходящих на смерть и знающих это. Зонтики, ручки, очки, талиты, куртки — всё сохранила очень деловая и очень культурная нация — всё распределено, подсчитано и учтено. Волосы, золотые коронки, вещи и обувь — ничто у них не пропадало даром. Точно, по расписанию приходили поезда в лагеря смерти, с точностью подавали газ. Всё с точностью, всё продумано и подготовлено.

Только одному здесь не было места — обычному человеческому чувству жалости. Впрочем, Гитлер с самого начала заявил, что он хочет создать расу, лишённую чувства жалости. Всё с точностью, и план по уничтожению был составлен по–научному. Одного только не учли составители этого плана — что еврейскому народу Б–гом обещана Вечность!

Фотографии, фотографии... мир, которого больше нет. Они начинаются сверху, с четвёртого этажа и спускаются вместе с тобой вниз, к первому этажу, завершающему этот музей. Эти лица поражают тебя — в них свет еврейской души. В глазах — то раздумчивых, то весёлых — будь то старый раввин или балагула–извозчик, будь то юноша из ешивы или подросток с улицы ты не можешь не чувствовать что–то общее.

В небольшой комнате, как бы в стороне от зала, собрано совсем немного фотографий и надпись «регистрация». Это не самое начало, это следующий этап, после которого начнётся отправка в гетто. Сразу же узнаёшь Анну Франк, её светлое лицо, задумчивую теплоту глаз, улыбку мягкую и застенчивую. На фотографии рядом — муж, жена и ребёнок. На всех троих жёлтые звёзды, но в лицах нет униженности, они выражают гордость. Эти люди ещё не до конца сознают, что происходит, но им ясно, что они в плену. В плену у врага, который волен сделать с ними всё, что ему угодно. И тем ни менее они сохраняют достоинство и гордость.

Много раз в музее в Вашингтоне я вспоминала слова, которые так часто звучали после Катастрофы, когда говорили о евреях, погибших в ней. Их обвиняли в том, что они шли, как овцы на закланье. Кто из нас не знает этих слов?! В послевоенное время они звучали слишком часто, и не только в устах других народов, но в наших собственных. Мы тоже повторяли их, не отдавая себе отчёт, насколько они несправедливы, насколько они жестоки, неверны. Это стало своего рода несмываемым пятном, обвинением в том, что евреи не сопротивлялись, проявляли трусость. Это объявлялось проявлением галутной психологии, и давало повод к сравнению еврея Катастрофы с сильным, мужественным, не ведающим страха израильтянином. По этому поводу пишет один из исследователей Катастрофы профессор Еровим Элиезер Беркович в книге «Вера после войны»:

«Гипотеза о двух типах евреев не выдерживает критики. Те же самые евреи, которые в лагерях смерти и гетто шли на смерть «как овцы на закланье» оказались смелыми и мужественными как только очутились вне досягаемости железных лап фашистского чудовища. Сказка о двух типах — это попытка уйти от ответа. Чтобы понять почему евреи Европы не могли бороться за свои жизни, нужно сравнить с положением неевреев в аналогичной ситуации. Пятьдесят тысяч советских военнопленных похоронено в братской могиле в Берлине. Все они окончили свою жизнь также как еврейские мученики. Польскую интеллигенцию и польских офицеров немцы уничтожали без всякого сопротивления…»

Но при всём этом разве мы можем забыть какие примеры духовного героизма проявляли евреи! Рассказывают о рабби Менделе из Калиша, который убедил своих приверженцев изучать Тору даже в страшных условиях лагерей смерти. А еврейские дети — вспомните эти фотографии — маленькие еврейские дети, которые рисковали жизнью, чтобы принести кусок хлеба с воли для больной матери или младших сестрёнок и братишек. В самые трудные минуты своей жизни, когда человек оставался один на один со своей совестью, евреи сохраняли самое главное — человеческое достоинство и силу духа. А ведь так легко было в подобной ситуации превратиться в покорного раба.

Ивритский писатель Шабтай, переживший ужасы концлагерей, писал:

«Если все обстоятельства были против нас, против любой возможности самозащиты, если целые армии терпели поражения, если наши умы и сердца были парализованы смятением и ужасом, если офицеры, комиссары и солдаты шли на смерть без единого слова, как же тогда объяснить, что у нашего народа хватило ещё веры и воли на то, чтобы противостоять врагу. Ведь в гетто существовало движение сопротивления, вспыхивали восстания. Из какой скалы высечен этот народ?!»

Он стоит в стороне от главной дороги, от аллеи праведников, ведущей вверх, к сердцу музея Яд ВаШем, этот памятник, о котором я хочу рассказать. Да собственно и памятник ли это — просто вагон, один вагон. Рельсы, на которых он стоит, проложены не на земле — они вознесли его ввысь, железные сваи подняли его на высоту, на уровень окрестных холмов. И с этой высоты виден весь Иерусалим, горы, возникающие в лёгкой дымке, огромность неба, спокойная красота окрестных холмов. Если бы из этого вагона можно было что–то видеть! Но он наглухо закрыт, внутри него — ночь, такая, какой она была, когда вталкивали в этот вагон более сотни человек, и они задыхались там без воздуха, изнемогали от жажды. И, пока их довозили до места, многие умирали, их трупы выбрасывали из вагона уже в лагере смерти и сжигали вместе с трупами тех, кто умирал в газовых камерах.

Этот вагон — подарок Польши музею Яд ВаШем. Такой же я видела в Вашингтонском музее Катастрофы. Этот вагон — один из тех, в которых совершались рейсы смерти, рабочий вагон, до войны в нём перевозили скот.

Памятник этот выполнен известным израильским архитектором Маше Сами и возведён на деньги четырёх братьев Миркиных, которые живут в четырёх различных странах мира. Они пережили Катастрофу и чудом остались живы. Братья установили памятник, чтобы увековечить имена погибших родителей и сестёр. Работа архитектора сделала вещественное свидетельство Катастрофы памятником, произведением искусства. Вагон, поднятый вверх, будто повис над пропастью. Кажется, ещё один оборот колёс и он упадёт в пропасть, пропасть — символ безысходности, тупика, из которого нет спасения. Не случайно вагон повис между землёй и небом — так чувствует себя человек, когда над ним нависла опасность, когда он ещё на земле, но мысли его уже далеко отсюда. Он уже между жизнью и смертью.

Как истинное произведение искусства, этот памятник будит много ассоциаций и много мыслей. Каждый из тех, кто останавливается с ним рядом, видит что–то своё. Тот, кто пережил Катастрофу, вспоминает должно быть минуты, когда он вот–вот должен был упасть в пропасть, минуты, которые казались ему последними.

Кто–то вспоминает свой вагон, и стоны, и стук колёс, и минуты голода и жажды, которые остались навсегда в памяти. Минуты, когда за глоток воды, он мог отдать всё, даже саму жизнь. Слова из книги воспоминаний об этом самом глотке воды выбиты на камне из белого мрамора, рядом с памятником. Стоя здесь, вдали от главной дороги, в тишине, где слышно пение птиц и шелест листвы, человек остаётся наедине с самим собой, своей памятью, своей жизнью. Он, подобно этому вагону, висел над пропастью, но выжил. Выжил вопреки всему, и путь его продолжается.

Когда стоишь здесь, в одном из прекрасных уголков Иерусалима, и холмы его вырисовываются вдали, этот одинокий вагон на рельсах порождает другие мысли. Кажется, что вот сейчас этот вагон даст задний ход и повернёт в другую сторону, и по свободным рельсам путь его ляжет в сторону Иерусалима. Один единственный, чудом уцелевший вагон, ищет себе путь, и в этом много символики. Разве точно также не искали свой путь люди, пережившие Катастрофу, и разве не сюда, не в Иерусалим их вёл этот путь. О чём думали братья Миркины, стоя у памятника, который был возведен с их помощью? Думали ли они о тех, кто погиб, или о тех, кто остался, о народе чудом уцелевшем в огне Катастрофы, об исполненном обещании о вечности, данном Б–гом еврейскому народу. 

 Версия для печати