Захарий Грузин: «Мечтал, чтобы хлеб ночевал в доме»

Житель Балтимора Захарий Грузин — человек, прошедший через все ужасы Каунасского гетто и Дахау.

— Я жил в Каунасе. Учился в гимназии. Мне было 14 лет, когда в 1939–м году началась война.

— Мы только видели, что бежавшие польские солдаты в Литве были интернированы. Никаких других особенностей я не замечал. Литва была нейтральная страна.

Ситуация изменилась, когда было оккупировано побережье Литвы с портовым городом Клайпеда. Немцы считали, что это их территории и они подлежат возврату. Из Клайпеды евреи пришли к нам в Каунас, но мы не понимали, что начинается. Некоторую ясность внесла наша новая соседка–немка из Германии, она была женой профессора–еврея. И кое–что нам рассказала. Но мы не думали, что это нас коснется. Они ведь уехали, а немцы остались в своей Германии, значит все на месте. Договор опять же есть. А потом в 1940–м году Советские войска вошли: «Ура!», песни и тому подобное...

— Многие литовцы относились в этому по–другому, но все было довольно спокойно.

— Да, но все изменилось, когда Советские власти начали вывозить людей в Сибирь. Это началось за неделю до начала войны. У Советских властей были заготовлены списки. НКВД и ГПУ ходили по домам, отбирали людей — два часа на сборы и в грузовик. Так из Литвы увезли 38 тыс. человек. Семьями. Среди них около 8 тыс. евреев. Литовцы потом обвинили евреев в организации этой депортации, и, когда война началась, это был основной лозунг литовских антисемитов. Они начали избивать евреев, устраивать погромы: «Вы наших отправили, и мы вам этого не простим...»

— От нашего дома виден был вдали аэродром. Мы услышали, как 22–го июня в четыре утра его стали бомбить. Но мы не понимали, что происходит. Все проснулись, видим горят самолеты. Один ястребок поднялся, и против него два или три других самолета. Ястребок упал. Мы к военным: «Что происходит?» «Не беспокойтесь, это маневры». Мой дядя — бывший военный говорит: «Это не манёвры, давайте из города уходить».

— Ну, конечно, пешком, хотя большинство ринулось на вокзал. Те, кто имел свой транспорт, тоже стали убираться из города. Все в сторону Минска и Риги. Их по дороге останавливали «партизаны», и возвращали назад или расстреливали.

— Это была пятая колонна, подготовленная немцами для борьбы с Советами. Называли они себя «партизанами». Они–то на дорогах и перехватывали таких, как мы. Мы держали путь в деревню к знакомым литовцам, но ушли недалеко — километров тридцать, тридцать пять. Смотрим немецкие парашютисты спускаются недалеко от нас. Они погнали нас обратно в Каунас, но по дороге нас остановила литовская женщина и молила не возвращаться, так как в Каунасе погром. Она молилась и крестилась «... только не ходите». Мы не поверили. И вскоре, у IX форта, нас задержали и отправили в форт, где собирали таких как мы, обыскивали. У нас ничего компрометирующего не нашли...

— Деньги, оружие... Компромат искали. У отца с матерью сохранились литовские паспорта. Советские паспорта, выданные в мае, были спрятаны дома. Предъявили литовские паспорта. К тому же, мой отец в 1918–м году служил в Литовской армии. А к таким людям отношение было другое. Он сказал, что награжден медалью Литовского правительства, так оно и было. Это нас спасло.

— Нет, мы не скрывали, что мы евреи, но служба отца в армии означала, что он лоялен к Литве.

— Нет, литовцы, точнее «партизаны». Немцы еще не были при власти.

Нас отделили ото всех остальных, потом прогнали домой.

С первого дня войны литовцы начали бандитские нападения на евреев. Начались погромы. Нигде этого еще не было. Только в местечке Ясы в Румынии. Там был погром. Но не такого масштаба. Это был единственный погром, который был раньше литовских.

На VII форте литовцы устроили резню. 8 тыс. там было убито в первые дни войны.

— Никто. Так сказать инициатива снизу...

Дома мы не могли никуда выходить. Было сооружено гетто, и был приказ переселиться туда всем евреям. Кто ослушается — расстрел. А 15 августа по приказу капитана СА Йордана был закрыт вход в гетто.

У немцев еще не было решения, что делать с евреями. Были разные проекты в то время. Наверно, вы слышали, что во время суда над Эйхманом выявилось, что был проект евреев отправить на Мадагаскар. Был проект отправить евреев, скажем, в Америку, и за это получить выкуп, как за рабов. Но американцы отказались. Не евреи, конечно. Шести миллиардов хватило бы. Могли собрать. Не сделали этого.

Если бы мировая общественность не молчала, если бы литовская власть сказала «нет», немцы не нашли бы столько помощников, а сами они не сделали бы это. И может, ничего и не было бы.

— Ведь в начале Освенцима не было, Майданека не было... Были рабочие лагеря, но не лагеря уничтожения. Душегубки были с самого начала, но они были предназначены для умалишенных, для больных. Для маленьких групп, но не для массового уничтожения.

Мне было уже 16 лет, но я не понимал, что происходит! В голове не укладывалось. Такое ощущение, что это временный кошмар. Тем более, что офицер Советской армии сказал, что немцев мы у Кенигсберга разбили, скоро войне конец. А тут появляются немцы и, когда они укрепились, гетто стало спасением от погромов и грабежей бандитов–«партизан». В городе были постоянные погромы. Немцы сказали, кто не пойдет в гетто, будет убит или ими, или «партизанами». Гетто было как бы спасением. Мы думали, что все это ненадолго, верили в Советскую армию... Не было ощущения, что надвигается Катастрофа. Никакого ужаса. Все стало по–другому, когда начались акции...

— Да. За пределами гетто были погромы, а внутри — акции. Первая акция через три дня после создания гетто — 530 человек... Немцы делали умно. Сказали, что нужны 500 образованных человек для сортировки документов. В другой раз сказали — столько–то человек на работу: «Гетто переполнено, у вас нет места, живете скученно, хотим расселить». Люди верили. А потом, когда мы увидели, как людей ведут на IX форт...

За пределами гетто литовцы кричали нам, что там расстреливают людей. Некоторые радовались, сообщая нам эти «новости», а некоторые были очень огорчены. Некоторые помогали, как могли. Прятали детей. Если удавалось в какой–либо мешок засунуть годовалого ребенка, и, когда гнали на работу, его как–то передать...

— Всё могло быть. Давали ребенку снотворное. Так спасали детей. Очень часто немцы окружали какой–либо район в гетто и всех забирали. Иногда делали вид, что везут на работу. Иногда, действительно, на работу. Мне, например, сказали, что везут на работу у аэродрома, там будет лагерь. А куда повезут на самом деле непонятно.

— Да, в любой момент. Но надеялись все время. Были организованы подпольные партизанские отряды. Уходили каким–то образом в лес. Если какую–то бригаду оформляли, чтобы работать за пределами гетто, они какими–то путями уходили.

— Ну, часть убегала, а других иногда расстреливали.

— Да, огорожено проволокой и была очень сильная охрана. Пролезть невозможно. Если полезешь — пуля в затылок.

— Не все так просто. Все время проводили сортировки и они не всегда были по возрасту или по тому, как ты выглядишь.

Во время большой акции всем было приказано явиться на Площадь демократов. Представляете? На Площадь демократов. В предыдущих акциях не надо было собираться. Выгоняли из домов и окружали. А тут приказ был всем оставшимся. Было тогда в гетто 26 тыс. человек. 10 тыс. они отобрали. И отбирали уже так: налево–направо, налево–направо, налево–направо.

Вот стоит моя тетя с четырьмя детьми. Налево. Мы стояли — мама с отцом, брат и я. Направо. Дядю с двумя сыновьями и женой — налево. Сортировка была поручена фельдфебелю Ралка. Это был жуткий бандит. Представляете? Старшина. Ходит с нагайкой, руки в крови, сигара, бутербродик кушал в это время. «Налево–направо, налево–направо». И вот, когда он прошел, образовалось два ряда. Отец переглянулся с дядей, тот придвинулся к краю своего ряда. Отец схватил дядю и р–р–раз к нам в ряд. Вместе чтобы были. А Ралка увидел и избил отца нагайкой по голове, отец упал: «Будешь знать». Не пристрелил лишь потому, что руки были заняты. Потом засмеялся: «А, все равно». Раз он смеется и не стал дядю возвращать, значит наша сторона плохая. Отец поднялся, потом говорит: «Надо перейти в ту сторону». Не знаю, кто–то стоял около нас: «Стой», — говорит, — «ты видишь, там одни дети!» И мы остались. Ну и потом отобранные 10 тыс. перевели в бывшее маленькое гетто, что было через дорогу и оттуда отправляли партиями на IX форт.

— В тот раз, да, но в любой момент могла быть следующая акция.

Когда людей стало мало, оставили только работающих, гетто объявили концлагерем. Режим стал совершенно другой. Еще позже гетто разделили. Часть, где был жилой район, ликвидировали. Оставили в Каунасе немногих «специалистов», а нас — в разные лагеря, непосредственно к «рабочему месту».

— Когда решили сократить гетто, первым делом убрали детей. Выискивали детей, сажали на машины, увозили на IX форт, Майданек...

— Да. Да. В общем, уничтожили детей. Шли разговоры, что брали из них кровь. Для солдат. Потом уничтожали. Я в тот день находился в лагере в Алексотасе, около аэродрома, и, когда нас вели с работы в лагерь, нас окружил двойной конвой. Мы думаем «в чем дело?» Немецкий конвой, а потом украинский конвой, власовцы. Зашли в лагерь. Смотрим — детей нет. Понятно стало. Ну, кто–то хотел покончить с собой. Кто–то хотел поджечь нары в каземате. Но... никуда не денешься.

Мне повезло. Когда мы работали в лагере у аэродрома, один из охранников меня подозвал. Говорит — ты электрик? Я говорю — нет. Говорит — ты электрик! Я говорю — я не электрик. Говорит — ты электрик!!!, идем, ты мне нужен. И он меня держал при себе. Вроде телефонные линии мы прокладывали, я ему помогал, и он меня не отдавал никуда. Это был чех Ганц Гус. Так я работал с ним и еще с тремя другими охранниками: чехом Отто Гус и австрийцами Фрицем Киндерлайном и Майером. Они были выздоравливающие раненые солдаты с фронта. А однажды Ганц меня привез в общежитие, где они жили и говорит: «Будешь помогать мне антенну ставить». Установили на крыше антенну, провели к его приемнику. Говорит: «Будешь тут стоять, если кто–нибудь подойдет, стукни в дверь». И он меня за дверь выставлял, а сами они слушали радио. Это повторялось много раз.

— Он меня иногда подкармливал. Кстати о еде. Недалеко от лагеря был мясокомбинат. И женщины, там работали, ощипывали кур. За это им давали дополнительный паек: головы и ножки, точнее лапки. Из этого в лагере варили суп. Это была наша еда.

— Да. Перьями питались.

Так вот, немцы не все были изверги. Они меня, как пацана, спасали. А общие работы были очень тяжелые. Или вагонетки надо было грузить, или канализационные траншеи копать в глине. Мокрая глина. Люди оставались, в этих траншеях навсегда.

— Да. Особенно, когда дождь. Это было жутко. Месяца полтора я был под патронажем моих хороших немцев. Потом, когда я руку повредил, меня отправили обратно в гетто, а через три дня — эвакуация в Германию. Руку забинтовали и перед погрузкой в вагоны, я туда вбинтовал кусачки.

Это был уже 1944–й год. Немцы нас эвакуировали, потому что Советская Армия была уже в Вильнюсе. После эвакуации гетто сразу сожгли. Люди делали бункера. Немцы ходили с собаками, выискивали, забрасывали гранатами. Всех уничтожили, а потом все гетто сожгли. Одни дымоходы остались.

— Посадили в поезд в вагоны для скота, конечно, проволокой закрыты окна. На полу коровий навоз. Спрессованы так, что можно было только стоять. А нашем вагоне было особенно много людей. Мои кусачки пригодились. В вагонном окне я вырезал три стороны проволоки и хотел убежать, но мать с отцом и братом меня не пустили. Это было еще на территории Литвы. Другие ребята отодвинули меня: «Дай мы». Восемь человек выпрыгнули в лесном районе, где были партизанские отряды, и какой–то чемоданчик даже выбросили. Последней полезла девчонка и получила пулю точно в лоб. Как только эшелон на повороте изогнулся так, что стал виден весь состав, беглецов засекли. Надо было залечь, а кто–то побежал... Остановили поезд, стали проверять. Сбегали из многих вагонов. Кто ломал дно, кто как. Сколько человек не хватало в вагоне, столько расстреливали, и трупы забросали обратно в вагон. В двух последних вагонах было не по 60 человек, как обычно, а больше, так как в них разместили остаток «переселенцев». Мы были в одном из них. У нас никого не расстреляли, потому что, после пересчета нас было больше семидесяти, а вырезанную проволоку поставили на место...

До Штутгофа ехали двое суток, потом еще двое суток, но было свободнее. Еды, конечно, дали немножко на дорогу. Сказали: «Захватите, что можете».

На первой сортировке, когда отделяли мужчин и женщин, мама всю еду оставила нам: «Мне больше не надо будет». Она знала, что через несколько месяцев она погибнет. Моя тетка увидела, что мать посадили на тележку, и увозят, подбежала к ней и говорит: «Зачем ты меня одну оставляешь? Не оставляй меня одну здесь» «Будь здесь, тебе будет лучше здесь», — ответила мама. «Я без тебя пропаду!» «А со мной еще хуже пропадешь». Мама знала, куда идет. В лагере, куда ее отправили, она прожила два или три месяца. Я не знаю точно, когда она погибла. По словам оставшейся в живых тетки, кажется, в декабре 1944 года.

А мы в Дахау были почти около года. Люди таяли на глазах. Приходил новый транспорт... И опять смотришь — нет людей.

Я снова был на «хорошей» работе, так как сказал, что электрик. Мы ставили телефонные столбы. Точнее, выносили их из леса. Тринадцать метров столб. Знаете, что это такое? Шесть человек. Смотря какой конец тебе попадется, и как людей построили. Иногда строили так, что в середине были маленькие, а по краям высокие. Конечно, люди падали. А если падали, это уже палка. Но не могу сказать, что все немцы были изверги... Чехи, австрийцы вели себя пристойнее.

В Дахау я заболел дизентерией. Одежда — полосатая х/б ткань, нижнего белья —никакого. Мы из бумажных мешков из–под цемента делали что–то вроде трусов и маек. Зимой это было спасение. Но сколько можно бумажный мешок держать при дизентерии? Конечно от него ничего не осталось. А если откроется, что я болен — это смерть. Пошел я на склад, где держали отобранную у нас одежду. Сидит капо склада и, вроде, спит. Лежат горы нашей одежды. Лежат трусы. Думаю «это спасение, иначе я пропал». Схватил парочку и назад. А капо, оказывается, не спал. Нажал кнопочку, и появились немцы. Среди них был молодой человек — старший: «В чем дело?» Капо рассказал. Немец одел перчатку — значит будет экзекуция. Ну, думаю, повезло, на «козел» не отправляет. Козел — это такой ящик на уровне пояса. Туда засовывали голову, чтобы не было слышно криков, и били палками, пока не убивали. Немец говорит — я сам с ним разделаюсь. Положил руку на мое плечо, а локтем стал бить в подбородок. Я раньше немножко занимался боксом, и, когда он бил по подбородку, я немного убирал голову назад, смягчая удар. Немец этого не замечал. Вскоре он устал, плюнул: «Хватит». И меня выпустили.

— Отобрали, конечно. Потом в лагере объявили, что будет отбор в другой лагерь. Там ведь тоже была селекция–сортировка. Лево–право, лево–право.

«Мусульмане» в первые моменты после освобождения под американскими одеялами.

— Нет. Уже по внешнему виду. Если ты «мусульманин» — внешний вид такой, что ты почти мертвец и остался тебе день–два, то таких отбирали. Люди знали, когда они умрут. Начинали опухать ноги. Давишь пальцем и смотришь как глубока образовавшаяся ямка, и как высоко эта яма расположена на ноге. Если высоко и ямка глубокая, значит завтра–послезавтра тебя не будет. Знали. И так каждый мерил себе эти ямки.

Меня сунули к «мусульманам». Два длинных ряда образовалось, а у концов этих рядов поперек был длинный барак–сортир с двумя входами–выходами с торцов. Я потихоньку, потихоньку, потихоньку добрался до края своего «мусульманского» ряда и скользнул в сортир, прошел сквозь него и пристроился в хвост другого ряда. Так спасся. А ту колонну, из которой я ушел, увезли в IV лагерь, который называли «холодный крематорий». Там не сжигали людей, не было нужды — они умирали с голоду. Тебя раздевали и иди, ложись на нары. И люди умирали от голода.

— Что? Помыли? Вы наивны. Выгнали из вагонов, велели раздеться. Помазали какой–то зеленкой, постригли. Дали арестантскую одежду. И во времянки: из фанерных щитов составлен круг и крыша фанерная. Все. Размером человек на тридцать. Все спали по кругу головой к центру. А в центре ничего не было. Я нашел керамическую канализационную трубу, поставил в середине, и сделали как бы печь. Керамика нагрелась и взорвалась. Тут же немцы появились. И давай хохотать: «Нагрелись евреи». Кое–кого поранило. А потом нас уже в землянки перевели.

— Под землей теплее конечно. Осенью, в снег.

— Траншеи копали. Столбы таскали. Строили подземные бункеры для строительства самолетов, ракет. Когда американцы пришли, они из этих бункеров сделали подземные аэродромы.

На бункерах была самая страшная работа. Если ты эсэсовцу–охраннику не понравился и идешь мимо него с мешком цемента, он тихонько подталкивает тебя локтем и ты летишь около 40–50 метров и тонешь в еще не застывшем цементе, доставив тем самым свою последнюю порцию цемента на место. Были немцы, которые издевались очень сильно. Но особенно издевались власовцы.

Помню нас послали пилить дрова в воинскую часть по-соседству. Вроде хорошая работа. Я и еще один лагерник. Пилим. Подходят двое армейских. Пойте песни. Мой напарник: «Давай, споем?» «Я тебе спою. Молчи». Один из них схватил топор: «Головы отрублю. Пойте песни!» Я говорю: «Молчи». Мы молчим. Тут прибежал наш охранник: «Ты моих евреев не трогай! Моих евреев не трогай! Они хорошие». Эсэсовец нас охранял. Наш охранник–эсесовец нас спас. А в другую бригаду тот же охранник мог прийти и забить до смерти. А моих — не трогай. Охрана за «своих» заступалась. Парадокс?

В конце апреля нас пешком погнали в Тирольские горы. «Марш смертников». Там, в горах, было приготовлено место для уничтожения узников германских концлагерей. Гнали четыре дня. Я уже не мог идти. Обычно таких пристреливали на месте, или в лесу. Об этом я писал в «Вестнике».

Очередной раз устроили сортировку рядом с лагерем Аллах из комплекса Дахау. И всех, кто не мог ходить, оставили там. Опять повезло.

Потом, американцы наступали с одной стороны лагеря, а немцы отступали с другой стороны. И шла артиллерийская перестрелка через лагерь.

В наш барак попал снаряд. Я уже мало что понимал в то время, был почти мертвецом. Проснулся — дыра в стене. Я даже не слышали как разорвался снаряд.

Тихо. Тишина...

Сегодня — какое число?

— Завтра, 29–го, мой второй день рождения, Я праздную два дня рождения. Можно было больше праздновать. Каждый раз, когда я от акции уходил — это был день рождения. Но этот — главный.

29 апреля нас освободили американские войска.

— Мечтал о времени, когда будет защищена спина, мечтал, чтобы хлеб ночевал в доме, мечтал о крепких, износоустойчивых ботинках и, главное, — дожить до времени, когда смогу все это рассказать людям.

 Версия для печати