No. 6 (036)

June, 2001

Текущий номер Архив журнала О журнале ПодпискаПишите нам

В НОМЕРЕ:
Э.Ольмерт
Иерусалим, вечный и неделимый
А.Левин
Кто убил Коби и Йоси?
Ш.-Л.Мандел
Отдавать больше нечего!
Ф.Шифман
Кровавая дискотека
Б.Калугин
Моисей Хохлов: «Война — вредная, неприятная, кровавая, ужасная работа»
Б.Калюжный
Захарий Грузин: «Мечтал, чтобы хлеб ночевал в доме»
З.Грузин
Judenfrei
Ф.Благодарова
«...Ни эллина, ни иудея...»

СТОИТ ПРОЧИТАТЬ:
А.Левин, И.Молко
Большая политика и город на четыре семьи (интервью с Р.Занген)
А.Левин
Реб Шломэле
...И хочу ото всего этого отвязаться...
Б.Калюжный
Тайна зарождения жизни на Земле (№№ 16, 17, 18)
И.Молко
Свечи во тьме (№16)
Й.Новосельский
Души рассказывают (№№ 11, 12, 13, 14, 15)
ИНТЕРВЬЮ

Борис КАЛУГИН

Моисей Хохлов: «Война — вредная, неприятная, кровавая, ужасная работа»

Моисей Хохлов
Герой Советского Союза сержант Моисей Залманович Хохлов. Москва, 1944 год.

Со скромным, даже тихим человеком Моисеем Залмановичем Хохловым я встречался несколько раз, и был потрясен, когда узнал от его дочери и ее мужа, что он — Герой Советского Союза и получил это звание на фронте в 1943 году.

— Моисей Залманович, как для Вас началась война?

— Окончил школу, 17-го июня был выпускной вечер. Очень устал от экзаменов и с радостью согласился поехать отдохнуть к тете Соне за город. Она снимала комнатенку где–то по Казанской дороге. Числа 19–го я к ней уехал. Там уже была моя двоюродная сестра Инна.

22 июня Тетя Соня меня разбудила и говорит: «Война». Я ей не поверил, хотя было много признаков. Она, как опытный человек, мне говорит: «Беги за спичками, керосином и солью». Я побежал. Все громкоговорители уже пели патриотические песни: «Если завтра война...»

Вот она и нагрянула. Так я встретил войну.

— В институт поступить не успели?

— Не до института было, потому что в то время был «Ворошиловский указ». Всех после школы ждала армия. Ради любопытства я ходил в пединститут на подготовительные лекции, чтобы понять какие требования. Очень огорчился, хотя у нас в школе был хороший математик, и, казалось, я имел какой–то уровень, но там про биномы Ньютона n–той степени рассказывали. Я этого совершенно не знал...

— Вам пришла повестка?

— Нет, никакой повестки не было. Купив что–то тете Соне, я поехал в Москву. По Казанской дороге в сторону Москвы уже неслись эшелоны с военными, с техникой. В теплушках сидели солдаты, пели песни. К вечеру добрался до Москвы.

В первый день была воздушная тревога. Все бегали, искали ключи от бомбоубежища, полный беспорядок. Тревога была учебная, первая настоящая тревога была через месяц.

Мои ближайшие друзья Аркадий, Олег и я собрались и стали думать, что нам делать и решили, что надо идти проситься в армию. На следующий день пошли в райком комсомола: «Не до вас тут», — но послали работать.

Мой папа работал в Наркомате цветной металлургии бухгалтером. Наркомат эвакуировали. В июле мы погрузились в теплушки и поехали на Урал. Приехали в Свердловск. Там я поступил работать на завод. 20 октября получил повестку, в которой значилось: «... явиться на станцию в эшелон».

Дождливый день, стоим у поезда, кто–то уже сидит в теплушках, кто–то говорит с родителями, кто–то прощается. Потом команда: «По вагонам!» Нас перегнали на другой путь, и мы там стояли еще пару дней. Наконец отправились и уже 24–го октября в Перми (тогда Молотов) расквартировались в знаменитых Красных казармах, расположенных на высоком берегу Камы.

В этих казармах и началась служба.

— Чему Вас учили?

— Обучали крайне примитивно. Главное чему учили — подчиняться, приучали к дисциплине: «Запевай!», — молчание. «Рота, бегом марш!», — бух, бух, бух — бухаем ботинками. «Шагом марш! Запевай!»...

Попал в лыжный батальон, который готовили для защиты Москвы, заболел, батальон ушел... Направили, вместе с еще двумя солдатами, сопровождать эшелон со снарядами куда–то за Горький. Сдали снаряды, надо возвращаться. Была возможность ехать двумя способами: прямо на Молотов или через Свердловск — небольшой крюк.

Двое моих напарников, лихие ребята, вообще за Урал решили съездить, домой наведаться. Разделили документы. Договорились, что я скажу в части, что они отстали на станции Канаш. Поехал домой и совершенно не понимал — это могло очень плохо кончиться: трибунал, штрафбат. Но обошлось. Эти эпизоды ярко врезались. Я явился домой в полушубке, с гранатами, с винтовкой, совсем не был похож на тех военных, которые ходят в городе. Голодно, а в то время красноармейцам давали без очереди. Я винтовку в угол, гранаты в диван и пошел за покупками. Сходил раз, на этом бы успокоиться, потащился еще раз. Попал в оцепление, стали проверять документы. Элементарно мог в разряд дезертиров попасть. Потолкался около офицера и пошел на цепь. Спрашивают: «Тебя проверили?» «Проверили». Меня пропустли.

— Вы могли бы стать не Героем Советского Союза, а под трибунал!

— Это точно. Но на этом дело не кончилось. Не успел дойти до дома, как меня остановил патрульный: «Документы!» Я им даю документы. «Чего ты здесь делаешь?» «Ребята на вокзале ждут, послали хлеба купить». «Пойдем к лейтенанту», — повернулся и пошел, а я тоже пошел в другую сторону. Мне к лейтенанту не хотелось. Он обернулся: «Ты чего?» Взял за руку, привел к лейтенанту: «Давай документы? Ты откуда?» «Из Москвы». Он тоже москвичом оказался, разговорились: «...Ну, вот что. Мотай на вокзал, чтобы духа твоего тут не было». Отпустил меня.

— Кошмар. Могло обернуться очень плохо!

— Да, могло. Ну, я маме говорю: «Мама, мне пора, я пойду». Взял винтовку, нацепил гранаты. А она: «Я тебя провожу...» Не смог отговорить. Папа, наверно, на работе был. Она проводила меня на вокзал: «Мама, мне на поезд». Еле уговорил идти домой. Билета у меня нет. Контролер выгнал из одного тамбура, из другого. Тут повезло в очередном тамбуре открылась дверь, девушка говорит: «Кто хочет обедать?» «Я хочу». Это был вагон–ресторан. Сел за столик. Поставил рядом винтовку. Она мне борщ принесла. Пока кушал, поезд пошел. Потом в каком–то вагоне устроился на багажную полку. Тут контролер: «Опять ты! Ну, черт с тобой, езжай», — улыбнулся и пошел. Приехал в Молотов. В части отдал документы. Через несколько дней ребята приехали. Вскоре и на фронт отправились.

— В Москву?

— В Котельничах решалась наша судьба, там одна ветка ведет под Москву, другая на Волховский фронт, под Ленинград. Нас повернули на Север. Мы попали под Старую Русу.

— Там молотилка была!

— Да. Ветка железнодорожная идет, наш эшелон останавливается, два вагона разгружаются. Через несколько километров еще два вагона. Где–то мы разгрузились. Пришли «покупатели», начали разбирать нас в разные части. Я был чуть ли не единственный с десятилеткой. Лейтенант: «Вот будешь записывать». Мороз, холодно, руки замерзли, получились каракули: «В писари не годишься. Будешь минометчиком». Так я стал минометчиком. И это, конечно, спасло мне жизнь. Пехота гибла... Потом и я в пехоту попадал.

— Первых, кого снимают на помощь пехоте — минометчики.

— Это точно. Это был очень тяжелый фронт. Такой безысходный. Мрачно шутили: «Скорей бы или в здравотдел, или в земотдел». Помню бежит солдат, кончик носа оторван, кровь, радуется — в здравотдел попал.

Условия жуткие. Зима, снег. Где воюешь, там и ночуешь...

— Бомбили?

— Бомбежки в лесу — это самое кошмарное, что я испытал на войне. В соседний миномет было прямое попадание. Была моя очередь отдыхать. Я спал в такой норе. Головой лежишь к печурке. Труба — дыра в земле. Вдруг грохнуло, воздухом всю золу в глаза выдуло. Выбрался — кислый неприятный запах тола после близкого взрыва. Обонятельная память — это сильный крайне неприятный кислый запах тола после взрыва... У меня этот запах всегда связан со смертью. Выбежал, в соседний миномет попала бомба, но тихо. Думаю: «Пронесло». Вдруг как закричат со всех сторон. Я был командиром расчета. Сержант из моего расчета лежит, у него рука на сухожилии висит, из плеча кость торчит. Мы его на плащ–палатку. Нести всего метров сто надо до медсанчасти, но кругом деревья поваленные. Снова крик: «Воздух». Опять заходят. Мы его положили, расползлись в стороны, лежим. Пробомбили, нам не досталось. Он весь закатался от боли в эту палатку, бедняга. Донесли, а там уже очередь в санитарную землянку. Санитар ему руку отсек, пытается как–то забинтовать. Ранение тяжелое. Мы его оставили, ушли воевать. Выжил ли? Не знаю. Лесные бомбежки — это очень страшно. На юге тоже бомбили, но там много мест открытых.

— А что, на открытом месте легче?

— Ничего не падает на тебя, кроме бомб. Как–то к этому притерпелись. Ложишься на спину ногами в ту сторону откуда летит самолет. Видно, как он заходит, как отделяются бомбы. Понимаешь куда, примерно, они лягут. Ведь бомбы летят довольно долго. За это время отбегаешь и падаешь лицом вниз. Какое–то чутье появилось. В какой–то мере это спасало. Народ, в основном, погибал в первом бою. Дальше тоже гибнут, но какой–то навык приходит, хотя это ничего не гарантирует.

— И так год за годом?

— Да. Я довоевал до 44–го года, когда тяжелое ранение привело меня надолго в госпиталь, до этого у меня были ранения, но не столь тяжелые.

— Сколько ранений у вас было всего?

— Три официально зарегистрированных, а дырки четыре. Одна не зарегистрированная.

— Как бы незаконная.

— Так обошлось, на ногах. А тяжелое было 9–го апреля 1944–го года.

— На Днепр Вы когда вышли?

— Это еще не скоро было, а пока был Демьянский плацдарм. Немцы удерживали его, пока еще рассчитывали идти на Восток. Наши потери были неимоверные. Все время кровопролитные бои. Наше командование, по–видимому, опасалось, что немцы перебросят эти силы на юг, где в это время был Сталинград... Так мне представляется. В этой «молотилке» мы были до весны 1943–го года. И вот последний бой на Северо–Западном направлении. Я был в пехоте, уж не помню по какой причине. Было мокро, грязно. Мы ползли, ползли, думали: «Чего они не стреляют?» Страшно. На мину напороться страшно. Так и свалились в немецкие окопы. Там никого нет. Немцы ушли. Огромное облегчение. Послали донесение, что захватили немецкие позиции, что немцев нет. Стали во весь рост...

Самое неприятное ощущение за эти полтора года — мы не видели ни одного немца. Ни живого, ни мертвого. В атаку ходили с пехотой, все это было, но захватить немецкие позиции нам не удавалось. Потери были страшные. Дивизии сводились в полки, переформировывались, пополнялись... Все время в эту мясорубку гнали и гнали людей. На первого убитого немца мы все сбежались смотреть — такой красивый парень, рыжеволосый, лежал на спине. Волосы вмерзли в снег. Нашивка «За первую русскую зиму». Вторую не пережил. За бредовые идеи Гитлера погиб.

А потом, когда пошли на Запад, мы увидели много убитых немцев. Впечатляющее зрелище. Там болото, дорога на Старую Русу и вдоль неё немецкие могилы. Они пилили березы наискосок и на срезе готическим шрифтом надпись. Если артиллерист — гильза перед могилой, если пехотинец — каска лежит. Какой–то генерал — большой крест.

— Результаты и Вашей минометной стрельбы?

— Да, они тоже гибли, отражая наши атаки. Результаты были. Больше я такого никогда не видел. Дальше немцы уже не успевали хоронить. Ну, а наших могил никаких не было. Я не помню, чтобы хоронили. Свозили в братские могилы... А чтобы салюты, как в кино показывают... Мне не пришлось видеть.

— Ужасная проза войны.

— Да, а потом нас отвели назад, в эшелоны, и поехали мы на юг через Москву. Я выпросил у своего лейтенанта увольнительную, ходил за ним как приклеенный. Пришел домой. У нас было две смежные комнаты в большой коммунальной квартире. По письмам, мои должны были уже вернуться из Свердловска. Соседи меня встретили, сказали, что твоих нет еще. Пошел на работу к отцу, он близко работал в Пыжевском переулке. Там сказали, что мои через два дня приезжают. Снабдили деньгами. Я сумел сфотографироваться, кнопкой квитанцию от фото прикнопил на дверь. Фотография сохранилась. Пришел на вокзал, эшелон ушел. Станцию назначения я знал — Елец. Сел в какой–то эшелон, он где–то остановился. Перешел в другой, отходящий... Так, пересаживаясь, догнал своих. Стали готовиться к Курской битве.

Потом была Курская дуга, я был еще минометчиком. В контрнаступлении под Курском мы попали в большую переделку: немецкие танки подавили наши минометы, окопы раздавили все. Нас перевели в пехоту. После этого я воевал в пехоте.

— Как вы спаслись?

—Чудом. Вообще, что я уцелел чудо....

— Как это было?

— После Курской битвы — быстрое наступление. Останавливаться вовремя не умели. Все растягивается, тылы отстают. А противник сжимается. Крепче становится. В какой–то момент он контратакует. Вырыли окопчики. Перед нами никого нет. Потом бегут наши танкисты, обгорелые. Впереди где–то был танковый бой. Говорят: «Ждите Тотенкампф. Через полчаса будет». Это танковая дивизия СС «Мертвая голова». Мы не дождались. Приехали лихие ребята на газиках, нас сменили. Мы отошли, минут 15, и вдруг там все загрохотало. Нас повернули и во встречный бой. В лесу разрывные пули кругом рвутся, такое впечатление, что ты в центре взрывающегося месива.

— Пули налетают на стволы, разрываются...

— Да. Очень тяжело ранен был наш капитан, очень хороший человек. Мы немного отошли, как–то остановили немцев. Выкопали окопы, сидим в них около минометов, не стреляем. Не было команды. А мимо нас по дороге все время курсирует несколько наших 34–ок (Знаменитый танк Т–34, принявший на себя основную тяжесть танковой войны. — Прим. ред.), пройдут, там где–то впереди постреляют, возвращаются назад. Поэтому мы совершенно проморгали, как прямо перед нами, в 10–15 метрах оказались немецкие танки. Мы думали, что наши. И несколько бронемашин с пехотой. И от них море огня. Секут из автоматов. Тут не до минометов. Совершенно инстинктивно отползли в пшеницу, что за нами была, затаились. Над головой свистят пули, падают срезанные колосья. Чистая случайность, что кто–то жив остался. Некоторое время полежали, потом отползли к опушке леса. Там собрались кто уцелел. Уже темнеет. Командир говорит: «Где ваши минометы? Бросили? Добыть минометы! Ну, хотя бы принести что–нибудь от них». Ему отчитаться надо. Ничего не оставалось делать. Поползли ночью. Страшно. Не знаем, немцы остались там или ушли. Доползли. Никого. Все помято. Отделили стволы. Я поволок свой, рядом парень из другого расчета. Принесли. После этого я уже воевал в пехоте.

— И так с боями добрались до Днепра?

— Да. В какой–то момент, это был единственный раз за время войны, так мы все пешком ходили, пришли газики. Мы погрузились.

— Грузовые машины, полуторки?

— Да, полуторки, замечательные такие машины. Под Брянском памятник стоит этим газикам. На пьедестале стоит газик. Все шофера ему салют дают гудками. Трогательно очень.

Нас за одну ночь перебросили под Сумы. Оттуда начали наступать в сторону Днепра.

— Вы были сержантом, у вас в подчинении были какие–то люди?

— 5–7 человек. Максимальная моя должность — помощник командира взвода.

— Награды уже были какие–то к тому моменту?

— Нет, наград не было. Представления были.

— Были ранения?

— Уже на Днепре меня ранило. Легко сравнительно ранило. Пробыл в санчасти несколько дней. Начальник госпиталя на обходе: «Пройдись». Я прихрамывая прошел. «Годен. Иди». Выдали направление, сказали, где размещается мой батальон — село Бортничи немножко юго–восточнее Киева.

Я потихонечку пошел. Киев сияет. Издали разрушений не видно. Сияют купола. Дошел до своих. Пришел батальон: «Вот молодец. Завтра плывем на тот берег». Я пришел вовремя.

— Пришли за своей звездой.

— Да, не ведая, конечно. Как потом стало известно, за форсирование Днепра было выделено очень много высоких наград. Вечером прошло собрание. Нас наставляли: что делать и как. К этому времени по окрестным деревням собрали лодки, уключины обмотали, чтобы никакого шума не было.

И вот мы пошли. Темно. Нельзя было ни разговаривать, ни курить. Помню очень неприятное чувство беззащитности. Привык, что перед тобой земля, а тут стоишь, как на расстреле, на бережку, на песочке. За тобой земля. Перед тобой ничего нет.

С той стороны берег высокий. На свету предыдущим утром все высмотрели, нашли низкий берег, где высокая часть отошла дальше, там дальше всхолмление.

Расселись по лодкам. Мне досталась катушка провода с грузилами, чтобы провод ложился на дно. Передо мной телефонист с трубочкой, я этот провод травил в воду, еще сидел человек, который рулил. Нас, наверно, трое было. Темно. Ракета осветительная — замираем. Никакого шевеления.

— Сколько было лодок?

— Три, четыре может быть пять. Точно не помню.

— Сколько человек в лодке?

— У нас, по–моему, трое было. Ну, может, четвертый на веслах.

— То есть, буквально чепуха, пять лодок по пять человек. Не больше!

— Может всего человек тридцать–сорок. Замирали, нас сносило течением. Но это было учтено. Когда были совсем у берега, нас накрыл залп шестиствольного миномета.

— Немцы вас увидели?

— Думаю, что это случайно. У них по расписанию все. В какой–то момент выстрелить. Продолжения не последовало. Тихо высадились, захватили небольшой плацдармик.

— Как захватили? Просто зашли?

— Нет, сначала «просто зашли», точнее проползли вперед, окопались, а на рассвете, атаковали. Немцы отбежали, потом контратаковали. Была большая суматоха. Все время нас обстреливали, артиллерию задействовали. Танки подползали, но перед нами была протока. Танки не прошли. Один танк подбили гранатой, немцы его уволокли.

— Танки были на расстоянии броска гранаты?

— Да.

— Зачем нужно было это место, где вы высадились?

— Была задача захватить место повыше и там укрепиться. Захватывать плацдармы.

— Что же это за плацдарм, который двадцать человек захватили? И зачем?

— Чтобы было место другим высадиться... Форсировать Днепр большими силами, дальше идти на Киев.

— Я хочу понять. Какой размер вашего плацдарма?

— Немцы нас оттеснили немного. Метров триста до воды. Но там песок.

— А в ширину?

— В ширину захватили очень много. Ведь не только мы высадились. После войны я читал историю, был в Киеве в музее, говорил с экскурсоводом. Он очень удивился тому, что я ему рассказал. По его официальным данным никто с этого плацдарма не спасся. Я ему говорю: «Я был там». А он твердит с украинским упорством: «Оттуда никто не спасся...»

— По официальным данным из тех, кто приплыл на лодках, немцы всех уничтожили?

— Так получается. Очень тяжелая была ситуация. Выроешь маленькую песчаную ямку, как бы окопчик, но соединить их не удавалось. За ночь выроешь, а днем немцы устраивают физзарядку. Из минометов стреляют, из пулеметов... Упадет мина, песок ссыпается, и тебя к вечеру буквально выдавливает на поверхность. Стрелять очень трудно. Все в песке. Перезарядить — проблема. Я саперной лопаткой бил, чтобы затвор закрыть. Но винтовка стреляла. Задача была — не дать немцам понять, где будет основное форсирование Днепра. Вначале предполагалось, что форсирование будет южнее Киева. Так называемый Букринский плацдарм. Мы были северной оконечностью, ближайшей к Киеву, этого большого Букринского плацдарма.

Мы лежали в этих ямках, стреляли, отбивались. Если ранят днем человека — подползти к нему невозможно. Если сможет перевязать себя и ночи дождаться, — есть шанс живым остаться. Ночью приезжали, привозили поесть, забирали раненых. Насчет пополнения — я не помню. Потом выяснилось, что начальство решило Киев занимать с севера.

— А как, вы по реке обратно?

— Пришел приказ, мы ночью погрузились в лодки, переправились. Лодки бросили. Пошли на Север. Пешком перешли Десну. Потом еще раз переправились через Днепр на подготовленный кем–то плацдарм. Воевали там. Продвигались к Киеву. В бою за Мущун я был ранен. Потом читал, что в этот день 15–го октября наступление на Киев захлебнулось. А Мущун несколько дней атаковали, он переходил из рук в руки, 15–го взяли. Как раз на подступах, уже по полянке бежали к домам, меня ранило.

Санинструктор перевязал и спросил: «Можешь идти?» «Да». Пошел в медсанбат. Очень боялся не подстрелили бы, когда буду переплывать обратно Днепр. Как–то обошлось. Пришел понтон, с него сполз танк, я залез на понтон, и в очередной раз переплыл Днепр. В госпитале лежал в Старой Босани.

Может не один день шел, госпиталь далеко был. Ночевал в хатах. Нас очень хорошо принимали. Безопасно было. Это была восточная Украина. Еще не бендеровцы.

У меня было серьезное ранение в спину. Наверно, месяц пролежал. Пришли газеты в госпиталь. «Правда». Там указ Президиума Верховного Совета, от 29 октября 1943–го года. И, среди других фамилий, сержант Хохлов Моисей, не Залманович а Салманович, — присвоить звание Героя Советского Союза.

— Вы так рассказываете: переехали, посидели, постреляли... за это Героев не давали. Как на самом деле было.

— Вы заблуждаетесь. Я не воспринимаю, что совершал какие–то подвиги. Это была работа. Я относился к ней совершенно честно.

— Но там кроме вас было еще человек 50.

— Почти никого не осталось. Люди погибли. По какому признаку выбирали? Начальство решало.

— Кто был командир?

— Откуда я знаю. Тот лейтенант, который был с нами на том берегу, там и погиб.

— А формально Вы получили Героя за южный плацдарм?

— Точно не знаю. Я свое наградное дело почти не читал. 15–го октября утром, мне сказали: «Хохлов, в штаб батальона». Я взял провод и пошел в штаб батальона.

— Что взяли?

— Ходили по проводу. С дороги не собьешься. Поднял провод, он скользит у тебя в руке, идешь по проводу. Пришел: «Иди туда». Шалашик накрытый плащ–палаткой, там офицер. Дождик моросит: «На, читай». Дал мне бумаги. Я читаю. Описывается плацдарм. Боевая обстановка. Я стал догадываться, что это представление к награде. Капают капли, чернила расплываются. Я перелистал бегло, а когда прочитал в конце «представить к присвоению звания Героя Советского Союза», мне захотелось вернуться прочитать внимательно. Лейтенант посмотрел: «Прочитал?» «Да». «Ну давай, иди оправдывай». Такая расхожая формулировка была. Я пошел оправдывать, а вечером меня ранило.

Что такое подвиг? Это — достаточно философский вопрос. В авиации сбил 50 самолетов, или танкист, сколько–то танков уничтожил, зенитчик — сбил сколько–то самолетов. А что сделал пехотинец? Ну, когда он грудью закрыл амбразуру — все ясно. Но это же единичные случаи. С другой стороны, летчик сбил 50 самолетов. Но это его работа.

— Но другой не сбил столько.

— Но это же дело везения.

— Ну как везение? Мастерство.

— Мастерство, но и везение. Там очень много везения.

— Кому–то везет, кому–то нет. Свойство личное — везет или не везет.

— Вы знаете, ведь осталось всего около 3% ребят с моего1923–го года рождения. Им не повезло. Они ничего не могут рассказать. А там были люди, которые сделали гораздо больше. Поставьте себя на место командира. Я не знаю, кто имеет право представлять. Наверно это не меньше чем на уровне батальона. Откуда он знает? Лейтенант наш погиб. Никакие детали ему не известны. Информацию подают наверх, она обрастает какими–то деталями, которых, возможно и не было, или были, но сделаны кем–то другим...

— Эрнст Неизвестный во время войны ворвался в немецкую траншею, и самолично 16 фашистов уничтожил. Так в наградном листе и пропечатано. 1 к 16 — это хорошее сочетание.

— Я тоже считаю, что на моем счету довольно много немцев. А на счету немцев гораздо больше наших. Наши потери несоизмеримы с немецкими.

Раз воевал, значит делал что–то для победы. Даже просто был мишенью, и на тебя тратили снаряды, уже работа. Война — вредная, неприятная, кровавая, ужасная работа. Война — это отвратительное дело. Но было понимание, что если не победим, не у всех наверно, если не победим — будет Русланд. А зачем он мне этот Русланд? Так я это воспринимал.

— А что Вы успели заметить в своем представлении к Герою?

— Самое начало прочитал «...был на плацдарме... участвовал... в окопах... уничтожил столько–то фашистов... был бой». Наверно уничтожил.

— Сколько там было написано?

— Не помню. В бою — это же экстремальная ситуация, смерть дышит и в лоб и в затылок, сам себя не помнишь. Я был городской мальчишка. В рукопашной я бы наверняка был убит. Был выносливым очень. В снегу ночевал, много на себе таскал, это да. А вот рукопашная, — это не для меня. Дрался в детстве, бывало. Много драк было, когда дразнили.

Как дразнили?

— Ну, как? «Жид на палочке нашит». Все это было на бытовом уровне, во дворе. В армии не было заметно. Я был в таких местах, где не до того было. И фамилия у меня такая русская.

Ну, Моисей Залманович...

— Мы же звали друг друга по фамилиям. Сержант Хохлов. Солдат к тебе приходит, ты его два дня видишь, он ранен или убит. Только, если с кем сдружился, то по имени. Офицеров знали только по фамилии. Хотя после войны, когда встречались, как ветераны дивизии, довольно много оказалось нашего племени, евреев, Офицеров довольно много. Воевали же евреи неплохо. Это же легенда, что мы по щелям отсиживались.

— А что дальше было? Сказали вам: «Иди оправдывай», вы пошли получили ранение...

— Я и думать про представление перестал. И до этого были представления... Помню, видел разбитый штабной автобус, по всему полю наградные листы разметаны. А тут пришла газета. Официально. 

Окончание