Захарий Грузин: «Мечтал, чтобы хлеб ночевал в доме»

Окончание. Начало см. «Спектр» №5 2001.

Житель Балтимора Захарий Грузин — человек, прошедший через все ужасы Каунасского гетто и Дахау.

…Потом нас освободили. Я увидел и осознал, что в наш лагерь пришли военные: американцы, англичане. Много фотографировали. Говорили, что будут делать альбом, что никто об этом не знает...

Обстановка в лагере дикая. У меня был друг — бывший штангист. Он был покрепче меня, но тоже доходяга, раз попал со мной в разряд «мусульман». Когда американцы освободили наш лагерь, он «помчался» на кухню охраны и принес несколько картофелин. Выволок меня из барака, выкопал ямку, картошку туда положил, меня сверху: «Лежи, карауль!» И — снова на кухню. Потом вернулся, отодвинул меня и недосчитал одной картофелины. Мой лучший друг начал меня избивать: «Ты съел картошку!» Я лепечу: «Не трогал, я есть не могу». Рядом лежал такой же как я «мусульманин»: «Он спал все время, не трогал он твою картошку». Мой друг поверил: «Ладно, за это получишь дополнительную картошку!» И опять на промысел пошел... Вот такие дикие были.

Когда нас немцы сняли с «марша» и поместили в этот лагерь, евреям выделили три барака. Каждый барак был рассчитан на 200 человек, загнали туда по полторы тысячи. Что там было! Ходили по телам...

Так вот, пришли американцы. Первым делом они окружили лагерь и устроили карантин. Потом привезли армейские кухни и стали раздавать еду: широкие макароны с салом!

— Об этом я и говорю. Люди стали макароны выбрасывать, а сало есть, набивать им котелки и хоронить на будущее. Из тех, которых освободили, в живых осталось немного... процентов тридцать сразу погибли. Я не мог кушать тогда. Это меня спасло.

— Американцы, которые освободили лагерь, не предлагали ехать в Америку. Они несколько дней потратили, чтобы сделать дезинфекцию, потом перевели нас в другой лагерь.

Первыми с музыкой и флагами на машинах приехали за своими французы.

Потом пришел представитель Советской армии: «Кто хочет на родину?» Ну, как не на родину?

Американцы погрузили нас на пароход. Проплыли Вену, дальше на юг в сторону Венгрии, пока не добрались до пересыльного пункта Сигет уже в советской оккупационной зоне. Там нас высадили, точнее приказали выходить. Я ходить не мог.

— Двое таких же как я бывших заключенных из Дахау на носилках меня несли.

— Да, но и во мне веса никакого не было, носилки весили больше. Как–то несли. Подлетает один из советских освободителей: «Кто это ходить не может? Да еще на носилках!» Р–р–раз носилки на бок, я плашмя на землю. Освободитель дальше помчался наводить порядок. Такие же доходяги, как я, взяли меня под руки, дотащили до барака. Смешали всех: и власовцев, и полицаев бывших, и нас... И опять мы попали к ним в лапы, и опять они стали издеваться над нами...

Потом прошли из СМЕРШа, знаете что это такое?

— Этот СМЕРШ стал определять «кто есть кто». Сортировал. С нами они не знали, что делать, а здоровых власовцев отправили на Восточный фронт воевать с Японией. Те еще туда не доехали, как японцы, после Хиросимы и Нагасаки, сдались. Эти власовцы вернулись домой участниками войны. А мы кто были? Мы были концлагерники, предатели родины. С нами так и поступили. Довезли до Будапешта. Там мы, полуживые, попались на глаза какому–то начальству. Он приказал сначала нас слегка откормить, чтобы таким видом не пугать людей на родине. Три месяца под Будапештом в Бутафоке нас держали пока мы не стали на людей походить. А потом опять в эшелон.

Я говорю начальству: «Я домой, в Литву хочу». «Хорошо, поедешь в Литву», — отвечают. Выгрузили в Донбассе — в шахту на поправку. А шахта была! Метан кругом, и уголь не кусками, а пыль. И вода снизу. Толщина пласта — ноль шесть — ниже ста сантиметров. Только лежа можно было работать. Там я и работал вместе с немецкими военнопленными. В одном забое я, в соседнем, рядышком, немецкие пленные. Штрек шел под уклон. И в забоях работать приходилось немного головой вниз.

— Не знаю точно. Очень глубокие были шахты. В клетке вниз...

— Крепеж, конечно, был, чтобы не обвалилось, иначе никакого угля не добудешь. Но обвалы все равно были и взрывы. Немец один открыл шахтерку (керосиновая лампа со специальной сеткой, которая сильно снижает вероятность взрыва газа метана, постоянного спутника угольных залежей. — Прим. Ред.), нарочно или случайно не знаю. Метан вокруг. Взрыв. Много людей погибло. В бригаде, в которой я работал, несколько человек погибло. Я лежал около отбойного молотка, с которого сорвало трубу, и все время шел воздух. Это нас спасло. Трое суток мы пробыли в завале.

— Нет. Вы снова задаете наивные вопросы. Просто наши молотки отключить некому было. Компрессор, кажется, тоже в штреке был под завалом.

— А как могли остановить, когда взрыв был? Кто будет разыскивать этот компрессор?

— Много было дней рождения. Потом мастер Колесников, помню до сих пор, сказал, что литовцы получили письмо из Вильнюса, в котором сказано, что их не имеют права держать на шахте, а должны отправить на родину. Письмо касалось всех прибалтийцев. Там, на родине, будут разбираться, кто они такие. В письме были упомянуты 12 фамилий. Латыши, эстонцы, литовцы. Меня не было в этом списке.

— Родители, родственники постарались, организовали такое письмо... Среди этих 12 человек были и власовцы и военнослужащие и те, кто в Германии работал.

— Советские военнослужащие?

— Немецкие! Я же говорю, нас всех собрали в одну кучу, всех перепутали. Я был единственный еврей из лагерей. Единственный, попавший в этот капкан.

Колесников, он был депутатом, говорит: «Слушай, ребята идут к прокурору с этим письмом, чтобы их отпустили на родину. Тебе тоже надо пойти, я пойду с тобой». «Меня нет в списках», — отвечаю. «Идем, я твой список». Прокурор с каждым разговаривал отдельно. Подошла моя очередь. Колесников меня подтолкнул, сам зашел и говорит: «Вот этого надо отправить домой, остальных, как хочешь». Прокурор спрашивает: «В чем дело?» «Из концлагеря он!» «Что же ты, — говорит прокурор, — молчал?» Были мы настолько забитые! Что с нами ни делали — всё правильно. Ведь не убивают!

В общем, мне дали разрешение ехать домой. Дали справочку. Рейсовую карточку?

— Нет, нет, нет. Это такие карточки на питание. Обычные карточки прикреплены к месту жительства, эти же были красные рейсовые карточки. По ним можно было отовариваться в дороге. Выдали и можешь ехать домой.

— Наивный Вы человек. Нужен я им, билет мне покупать! У меня денег нет, но в Донбассе были евреи. Один был еврей — безрукий инвалид. Мне подсказали к нему обратиться. Он отдал мне свою шинельку, дал штаны солдатские. Потом обошел других евреев, они собрали мне денег на билет. У меня обуви не было, были шахтерки — что–то наподобие галош с перевязками. В них я и поехал на крышах до Харькова.

— Да, с билетом, но мест–то нет. На крышах по туннелям.

— Да. Лежа на крышах добрались до Харькова, а там уже спустились вниз, потому что нас поймали. Меня не оштрафовали, у меня был билет, а друга сняли с поезда.

— Нельзя было закомпостировать билет, потому что все ехали. Все. А потом, когда я добрался до Каунаса, началось все сначала. Первый вопрос: «Почему жив остался?» Каждую неделю отмечаться. Прописки нет, живу в городском парке.

— Да, как бомж. Лето было, август. Потом меня нашли товарищи по лагерю и забрали к себе. На работу не берут — нет прописки. Не прописывают, так как нигде не работаю...

— Ну, брат с отцом тоже хотели ехать «на родину», искать мать и меня, но их остановил один знакомый, который к тому моменту побывал в Каунасе: «Не езжайте, окажетесь в Сибири. Его (на брата) сразу заберут в армию, а ты (про отца) в Сибири окажешься», и они слезли уже с грузовика, отправлявшегося на родину.

Они жили в Германии три года, а в 1949–м поехали в Америку, где с 1912-го года жил брат моего отца. К нему и поехали. Была публикация в американской печати тех лет об их встрече после 37 лет разлуки.

— В Каунасе, в синагоге нашел список людей, которые остались живы. Небольшой список, он в синагоге висел. Люди, кто спасся, сообщали в Каунасскую хоральную синагогу о том, что они живы. И от моих из Германии была телеграмма для меня и для матери. Так я узнал, что они живы.

Потом, когда люди стали уезжать из России через Польшу... Если Вы помните в 1946-м году польские евреи, «отдыхавшие» во время войны на лесоповале в Сибири, получили разрешение вернуться в Польшу... Многие вильнюсские евреи, с этой волной тоже уехали. Через них я наладил связь с братом. Вернее, брат с отцом через них наладили связь со мной... Но писать им я не мог. Я был «под колпаком». Только через третьих лиц каким–то образом можно было передать записочку. Почти сорок лет я обращался к брату в этих записках только как «дорогой друг». И подпись «Твой друг». О письмах вообще не могло быть речи, только коротенькие записки или фотокарточку пошлешь... И от них тоже получал весточки через третьих лиц. В 1972–м году отец с братом, как туристы, приехали в Вильнюс. В то время там жила наша троюродная сестра. Они приехали, якобы, к ней повидаться. Она мне и сообщила в Уфу. Я приехал. С братом повидались... Он шел по одной стороне улицы, я — по другой. Потом, правда, мы встречались у нее дома.

— За ним следили очень сильно. И меня тоже вычислили, но не трогали. Я был под наблюдением все время.

— Я тогда работал конструктором в производственном объединении.

— В конце концов начал работать и учиться в вечерней школе. Закончил её, но поступить никуда не мог. Сдавал экзамены с высоким баллом, но не принимали. Из Московского военно–медицинского училища прислали бумагу, что я больной и принять меня не могут... Другой раз, уже после того, как объявили, что приняли в институт, прислали письмо, что не принимают потому, что в деле не оригинал аттестата, а копия. В третий раз меня не отпустили с работы. Я поступил в Каунасский политехнический институт, но по команде из «органов» меня не отпустили с работы!

А потом я узнал, что в Уфе есть вечерний институт, филиал Уральского политехнического. Поехал туда. Работал и учился, а иначе никакого образования не получил бы.

— Нет, причина была другая. Моя жена была из Уфы. Её отца военная служба занесла в Каунас.

— В 1949–м в Каунасе.

— Да, кроме того как–то просочилось, что у меня отец с братом в Америке. Это в конце 1949–го было. Еще «зеленые» были в силе. Мой коллега–грузчик Антон позвал в кафе, угостил и рассказал, что получил весточку от отца из Воркуты. Его отец писал, что они делают ножи, готовят топоры и скоро в Литву вернутся. Значит, охрану прикончат. А брат Антона — комсомолец, студент Политехнического института, и Антон решил разделаться с ним, потому что тот — предатель! Он и говорит: «Слушай, есть необходимость, чтобы ты меня прятал. А потом наши Литву освободят, я тебя буду прятать». «Меня так же надо прятать, как и тебя, потому что у меня отец и брат — не здесь». Может быть через него и уплыло. Через некоторое время меня вызывает женщина из отдела кадров. Ее муж работал в органах. Говорит: «Слушай, мой тебе совет — не болтай. Ты много знаешь. Если знаешь, то забудь. Тобой интересовались, смотрели твою биографию. Будет хорошо, если ты уедешь куда–нибудь далеко–далеко, чтобы тебя не видно было». Я говорю: «В чем дело?» «Сам знаешь, если у тебя есть куда уехать, уезжай. У тебя жена откуда?» «Из Уфы». «Уезжай туда, там тебя искать не будут». Мы и уехали в Уфу. Потом, когда я навестил Каунас, узнал, что и Антон, и главбух ресторана, где мы с Антоном работали грузчиками, арестованы. Главбух был главой отряда «зеленых». Не предупреди меня эта женщина–литовка, я бы в очередной концлагерь попал и, скорее всего, не выжил бы. Она же мне сказала, что и «зеленые» мной интересовались.

Я в то время к литовцам никаких претензий не имел. Знал, что они были охранниками в гетто и лагерях, но не знал, что расстреливали. Только позже я прочитал об этом, и, когда встречал литовца, разглядывал каждого: не он ли нас расстреливал. Молодежи это не касалось и женщин.

— Нас познакомил замдиректора нашего ресторана. Я говорил, что меня приютили солагерники, уголок дали. У меня была такая штука типа раскладушки, на которую я клал выброшенное кем–то сидение от машины. Так и спал. Он и говорит: «Ну что ты так живешь? Жениться надо». Когда я женился, мое богатство было: одна простынь, настоящая купленная раскладушка, несколько книг и рубашка.

Вскоре евреев начали преследовать, космополиты... И отец моей жены получил приказание демобилизоваться: «Вы больной, вы должны демобилизоваться». Ему полгода осталось до 25–ти лет службы. Он попросил разрешения поехать к маршалу Баграмяну в Ригу. Баграмян его принял, выслушал и сказал: «Ты у меня дослужишь. И еще будешь служить сколько захочешь. Не для того я тебе ордена на фронте вешал, чтобы сейчас выгонять». Человеком оказался. Тесть прослужил еще несколько лет, а в 1956–м году демобилизовался и приехал в Уфу. И там мы уже жили вместе.

— Закончил институт. Со временем меня даже были вынуждены допускать к секретной работе, но всегда был сопровождающий. Сейчас это кажется диким, а тогда это была норма жизни. Как только встреча с иностранцами — сопровождающий. Они спрашивают: «А это кто такой?» Я отвечаю «Помощник, пусть учится». В командировках тоже часто «помощники».

— Только нелегально.

Захарий Грузин с братом Эдвардом.

— Открыто? С 1990–го года, когда моя дочка из Калининграда, она там жила, написала дяде письмо. Я даже не знал. Он прислал гостевой вызов. В 1990–м мы с ней приехали к нему в гости... Как–то брат говорит: «Заполни анкету». «Зачем?» «Ну, мало ли что. Вдруг захочешь приехать сюда жить». Я и думать об этом не думал, но заполнил. Через два года пришел вызов. Я к тому времени уже созрел, приехал. Сейчас я SSI–щик.

— Он приехал сюда после трех лет жизни в Германии, где получил профессию: ремонт пишущих машинок. В Америке отслужил 3 года в армии, женился. Сын, дочь, внуки... Живет хорошо. Отсюда в 10 минутах на машине чуть дальше за JCC, что в Owings Mills.

— Это навсегда. Даже сейчас, когда кто–нибудь стоит сзади, у меня начинает болеть спина. Потому что у нас сзади была желтая звезда (впереди тоже), и охрана всегда целилась в эту звезду. Мы всегда старались не поворачиваться спиной к охране. Инстинкт образовался. Читаю или пишу, а брат подойдет сзади посмотреть, я останавливаю, не могу. Сигнал — сзади кто–то есть. В колледже учусь — сижу на задней парте. Сзади меня никого не должно быть.

Писал статьи в «Вестник», особенно последнюю, где упоминалось о травме ноги, так на этом месте открылась язва. Полгода не мог ходить, лечился. Стал вспоминать, и образовалась язва. Очень трудно было писать. Пишу одно, а другое накатывает. Бросил, не мог писать. И, когда отдал материал Игорю Назарову в «Вестник», понял, что не мог сосредоточиться. Масса ошибок. Такая каша была! Сейчас немного успокоился, написал, но переписывал десять раз, многое выбросил, чтобы людей не травмировать. Я ведь не все описал. Скажем, литовские баскетболисты, в то время чемпионы Европы, за победу в товарищеской встрече над немецкой командой получили приз: расстрелять по несколько десятков евреев... Что и сделали с песнями. Арафату есть у кого учиться.

— Арабов не любят в России. Что касается Европы, это арабы на самом деле, которые живут там.

— Собираюсь в Канаду (К моменту выхода журнала Захарий Грузин побывал на встрече в Торонто, где собралось 110 человек членов их семьи. Он привез массу фотографий и радостных впечатлений. — Прим. Ред.). Там вся семья собирается. Что получилось? Семья с отцовской стороны, начала мигрировать из Литвы, но сами мы из Латвии. Это наш дедушка переехал в Литву в 1916–м году. Многие еще в начале XX века разъезжались: и в Канаду, и в Англию, и в Южную Африку, и в Америку... А сейчас нашлись некоторые люди из семьи, которые устроили встречу. Набрали потомков около 100 человек. В Канаде, в Торонто, встречаемся 18 мая. Они мне прислали даже часть нашего генеалогического дерева. У них были с ним какие–то неясности... В то время Латвия была под Россией, в документах записывали отчества, и я им рассортировал всех и подправил кое–где, сделал дерево. Они мне очень благодарны.

Сейчас где только нет Грузинов (Грушон, Грусин, Грузон...). Со всего света съедутся в Торонто...

Как нас ни уничтожали, а живем... по всему свету. 

 Версия для печати