Моисей Хохлов: «Война — вредная, неприятная, кровавая, ужасная работа»

Герой Советского Союза сержант Моисей Залманович Хохлов. Москва, 1944 год.

— Когда я прочел указ в «Правде», меня смутило отчество, — «Салмонович» вместо Залманович. Я пошел к начальнику госпиталя майору Эпштайну: «Опечатка. Это ты, конечно. Иди получай новое обмундирование».

Думал, может, в Москву награждать вызовут, но сказали, что на фронте будут вручать.

Где–то под Белой Церковью приказали явиться к командиру полка. Пришел: «Тебя вызывают в штаб армии. Поедешь верхом». Пятнадцать километров до штаба армии. Захожу в хату: «Сержант Хохлов по вашему приказанию прибыл». В хате стол, накрытый картами, молодые ребята, кровь с молоком, подтянутые, крепкие над ними колдуют. Такие ладные офицеры. Подумалось, с таким командованием воевать можно. Один отошел от стола, прикрепил награды к гимнастерке, передал документы, сказал: «Иди оправдывай». Ответил, как положено: «Служу Советскому Союзу».

Приехал обратно, и тут меня ждал сюрприз. Командир полка выписал мне отпуск в Москву! На месяц! Подарок царский!

Февраль 1944–го года я провел в Москве. 23–го папа привел меня на работу. Торжественное заседание было. Папу поздравляли. И фотография со звездой и орденом Ленина там и была сделана. А мне пришлось выступать, сидеть в президиуме. Рядом со мной сидел полковник из Генерального штаба: «Что ты собираешься дальше делать?» «Я в отпуске. Поеду обратно». «Тебе надо учится. Вот тебе телефон, через пару дней позвони. Хватит тебе воевать». Война заканчивалась, и начинали уже заботиться о будущем армии.

Я привык подчиняться. А потом возникло такое чувство, что в этот раз мне уже не вернуться живым. До этого был уверен, по молодости, возможно — «меня не убьют». Позвонил: «Знаешь, пока ничего не получается. Езжай». Поехал на фронт. Получил третье ранение и снова оказался в Москве. Серьезное ранение на этот раз было — в голову попал осколок. Пробил правую щеку, и нет его. Отвезли в госпиталь в Каменец–Подольский. Рентгена еще не было. Подумали, осколок через рот вылетел: «На лице все быстро заживает. Через две недели в строй». Я доволен, в оперный театр пошел. «Запорожец за Дунаем» давали. Вернулся, а подняться к себе на этаж не могу, сил на это уже и нет. Долго на лавочке сидел.

Решили показать меня зубному врачу в городе. Тот говорит: «Что–то тут не так. У тебя на два зуба сдвинута нижняя челюсть». Рассмотреть толком ничего не удается, — слюна течет непрерывно, все опухло, стало нарывать. Тут рентген подоспел, и обнаружилось, что осколок спрятался слева в шее, в опасной близости от сонной артерии. Решили эвакуировать меня в Киев: «В Киеве будут разбинтовывать, скажи сестре, чтобы осколок не трогала, он рядом с артерией, в трех миллиметрах». Ничего я не успел сказать. Медсестра берет пинцет и дает мне осколок: «Хочешь на память?» Он, видно, сам вышел. А челюсть уже начала срастаться в неправильном положении. Нужен специализированный госпиталь. Таких два — в Свердловске и Москве. «Куда хочешь?» «В Москву направьте». Так я снова оказался дома, в Москве. Очередное везение.

Вокруг зубов навернули проволоку, сделали крючки и сильными резинками сцепили. Я взвыл от боли. И, хоть обычно не ругался, тут начал. Мне вкололи морфий, но и инфекцию внесли. Рука раздулась как бревно. Хотели ампутировать. Наконец, челюсть моя на месте, — зато рот не открывается. Долго корешком ложки раскачивал челюсть.

Война кончалась уже. Вспомнил о полковнике. Колебался — звонить, не звонить. Позвонил. «Ты опять здесь?» «Да, в госпитале». Он дал адрес училища: «Сходи». Экзамен был простым.

Начиналось мирное время. Армия стала совсем другой, и до меня дошло, что я ошибся, — армия не для меня. Снова мне повезло, — вышел указ: все, кто получил на фронте три или более ранений имеют право демобилизоваться. Несколько фронтовиков решили этим воспользоваться. Страшно ругал начальник училища, генерал–майор Сысоев: «Вы там все пропадете на гражданке, от туберкулеза помрете». Мы стояли, однако, на своем, и нам сказали: «Сходите на парад 7–го ноября, потом отпустим». Указ есть указ. Так что я участвовал в двух парадах на Красной Площади: 1–го мая 1945–го 7–го ноября.

— Нет. Пришел к старшине получать обмундирование, а он не знает что делать. Приказ: тем, кто демобилизуется на юг от Москвы выдать пилотки, а тем, кто севернее — выдать шапки. А я демобилизуюсь в Москву. Так что появился дополнительный приказ по училищу, висел на доске: «Хохлову, демобилизующемуся в Москву, выдать шапку».

Дали мне документы, и я пошел в военкомат. Жду очереди. Старшина просматривает документы, говорит: «А из медсанбата не считается». Надо же. Одна справка о ранении у меня из медсанбата была. Сижу, молчу, и он молчит. Потом: «Ну ладно». Написал мне демобилизацию. Повезло. Вышел я из военкомата и в ближайшем парадном погоны долой, и звездочку снял с шапки, иду счастливый, никому не козыряю. До дома 15 минут.

На следующий день пошел поступать в МГУ, на прием к проректору. Случай не стандартный — прием давно закончен. Довоенная мечта была — Мехмат. Теперь колеблюсь, — может на физфак на 2–ой курс идти. Выбираю физфак.

Так вот закончилась для меня война и служба.

Постепенно втянулся. А вообще–то физфак был мракобесным местом. Все время с Эйнштейном воевал, с копенгагенской школой Бора. Довоенный декан физфака Гессен был арестован и не вернулся. Хайкина «ушли». Он в своих книгах и лекциях на Маха ссылался.

Я закончил физфак в 1951–м. Атмосфера была крайне тяжелая. В 1949–м девчонка одна пропала. Исчезла и все. Недавно приезжала сюда. Встретил ее у наших общих знакомых. Привезла книгу воспоминаний. Очень интересная книга. Описала все, что с ней произошло. Ее с защиты дипломной работы увезли прямо на Лубянку. Вызвали в деканат, а там уже ждали.

— Естественно. «Вредило» часто. И Звезда Героя не всегда помогала. Похоже, кому положено, боялись: ладно еврей сбежит, а тут еще Герой Советского Союза. Так и не удалось ни разу поехать за границу на научную конференции, а приглашали часто. Оформлялся несколько раз. Один раз до райкома дошел, другой раз до министерства. Там, в иностранном отделе, задали странный вопрос: «По такому–то адресу, что ты будешь делать в Италии?» Что за адрес? Потом узнал, что это адрес перевалочного эмиграционного пункта.

— По праздникам, на 9–е Мая, на торжественное заседание в институте... Началась «перестройка», и неожиданно получил приглашения в Кремлевский дворец съездов, на Красную Площадь, на трибуны. Забавной была реакция райкома, где выдавались пропуска. Пригласительный билет и пропуск уже у меня, но за день до мероприятия звонит дама: «А может вам не стоит идти? Может, откажетесь?» Опасались.

— Да, конечно. Ведь я буквально видел горы трупов. Зима на Север–западном фронте. Волочёт похоронная команда крючьями убитых, замерзших в самых невероятных позах, и укладывает их в огромную кучу в несколько слоев, а мы идем мимо (нас перебрасывают на другой участок наступать). Вдохновляющее напутствие.

Столько народа погибло. И перед ними испытываешь чувство вины. Среди них были люди не хуже нас, уцелевших. Это чувство заставляло, например, сторониться после войны всяких льгот, и приводило к недоразумениям. Попал в обойму, веди себя определённым образом. Не ведешь, — белая ворона. Ведь до смешного доходило. В парикмахерской можно было стричься без очереди.

— Да нет. Почему это должно было сдерживать? Война в какой–то степени соревнование, где выигрыш — жизнь, проигрыш — смерть. Так складывалась ситуация, что вот она Смерть пришла, но не забрала.

Например, сидим вечером несколько солдат в хате вокруг стола. Это под Львовом случилось. Сижу спиной к окну. Передо мной печка. Что–то рассказываю, жестикулирую, и у меня падает на пол кусок хлеба. Я накланяюсь за ним. Одновременно выстрел, и пуля врезается в печку. Выпрямляюсь, прямо за затылком в стекле дырка. Таких случаев, может, десяток наберется, может и больше. Не обо всех ведь и знаешь.

Мы, миномётчики, ночью пришли помогать пехоте, рыть в сторону немцев ход сообщения. Потом от хода сообщения в обе стороны пророют новые окопы. И в результате линия обороны приблизится к немецким позициям на пару десятков метров. Расставил солдат. Себе взял крайний к немцам участок. Задача — выкопать в темноте траншею по грудь, а днем прийти и дорыть окопы. Закончили работу. Утром вернулись, на самом краю траншеи наша забытая противопехотная мина. С ужасом смотрю на следы своих сапог вокруг нее. Как в темноте не наступил? Вот она «случайность». А «необходимость» — она разбросана по полям сражений. Убиты, и ничего не могут они нам рассказать. Отсюда и чувство вины.

То ли не умели воевать... Мы считали, что такие большие потери в порядке вещей.

Не жалели людей? Или по–другому воевать не умели? Считали, только так и можно было выиграть войну? Многое очевидно, конечно. Репрессии 39–го повыбили высший командный состав. Армия была плохо вооружена, Но все же это дело профессионалов историков разобраться, что к чему. А если бы не потеряли людей, то Москву, Ленинград потеряли бы?

Но то, что наша дивизия всю войну прошагала пешком, и только один раз нас перебросили на грузовиках, это точно. А ведь мобильность крайне важна. А когда я шел раненый в тыл, навстречу везли несколько пушек к Днепру. На волах! После битвы под Курском уже появилась уверенность, что если задумано наступление, то прорвемся. Научились таки воевать. А пушки еще на волах возили.

Так как же собирались в 1941–м идти на запад, как описывается в некоторых книгах? На чем? На волах по Европе? Желание, может быть, и было. А возможности?

— Не думаю, что дело в мистике. Вот, например, стоит миномет в небольшом окопчике, а в бруствер были воткнуты маленькие елочки для маскировки. Команда, бегу к своему миномету, прыгаю в окоп, и, видимо, задеваю при этом елочку. Она наклоняется над минометом. Опускаю мину. Что–то слишком уж громкий выстрел. Подумал, использовал мину с лишними дополнительными зарядами. От соприкосновения с веточкой мина взорвалась в полуметре над головой, все деревья вокруг иссечены осколками, а стабилизатор мины врезался в землю у моих ног. Ни одной царапины я не получил.

Другой раз шел по полю, нес донесение в штаб. Вдруг, вижу, обгоняют меня трассирующие пули. Оборачиваюсь, — на малой высоте летит на меня «Мессер», убить хочет. Бегу зигзагами. Прячусь за стог сена. Летчик закладывает вираж. Вижу его лицо, белое, белое на фоне черного шлема. Перебегаю на другую сторону стога. И так несколько раз. Он пытается поджечь стог трассирующими пулями. Не получается, только что прошел дождь. Трудно поверить, но он вызывает еще один самолет, и они атакуют меня с двух сторон. Вжимаюсь в торец стога и замираю. Наконец что–то их отвлекло. Улетели.

Что заставило их за мной охотиться? Думаю, баловались, скорее всего. Душу отводили.

— С большим недоумением. На войне я не чувствовал антисемитизма. Повезло, на передовой не до того было, народ попадался хороший. А тут пытались послать на Первый молодежный конгресс в Берлине в 1947–м году. И вот я перед девочкой в райкоме комсомола. Она заполняет анкету. Дошла до «пятого» пункта. Я называю свою национальность. Бедная девочка, мне её было жалко, покраснела, сидит и не знает, что делать дальше. Очевидно, была инструкция. Я встал и ушел. В дальнейшем антисемитизма вполне хватало тоже.

— Огромное спасибо, Моисей Залманович, за Ваш рассказ не только от редакции, но, я надеюсь, и от читателей. Всего Вам наилучшего в Вашей новой жизни в Америке.

 Версия для печати