Надвигалась пятница 11 апреля. С утра брит мила внука, в середине дня интервью с Ларисой Герштейн, а ближе к вечеру поездка в поселение Офра, которое находится под охраной батальона «Алия».

•

На брит милу мы должны были доставить виновника торжества к 11 утра. Мне была назначена ответственная роль сандака¹.

Отец нашего героя разбудил меня пораньше и мы поехали в соседнее поселение, где есть миква, чтобы очиститься перед ответственной процедурой. Возвращаемся, собираемся и едем в Иерусалим.

Мы — одни из первых в просторном торжественно украшенном зале. Обстановка праздничная. Начинают появляться близкие родственники, дальние родственники, совсем дальние родственники, близкие друзья, просто друзья со своими друзьями и просто многочисленные гости… Всего более 100 человек. Всё время слышится «Мазель тов», «Тода раба»; «Мазель тов», «Тода раба...»

Моэль — небольшого роста подвижный человек — дирижёр и исполнитель главной роли. После крошки–малыша, естественно. Моэлю удавалось не только делать своё основное дело, поправлять мои руки, держащие ножки малыша, но и отбиваться от мамаши, старающейся помочь маленькому сыночку, а также руководить собравшимися, которые по его сигналу и при его участии удивительно согласовано и стройно подхватывали и нараспев читали молитвы, сопровождающие процедуру.

Потом он разъяснил родителям, что была нестандартная ситуация. Неопытный моэль мог бы растеряться. Даже я видел: как–то не просто всё происходило, и в какой–то момент моэль весь собрался и сделал какое–то особенное ловкое, точное и решительное движение, после которого всё покатилось само собой.

Всё было удивительно торжественно и радостно.

•

Вспомнилась собственная процедура, которая была проделана в Москве. Единственный человек, который выступал в роли моэля в то время, был доктор медицинских наук, хирург Лифляндский (если не изменяет память). Была очередь, но мне повезло. Кто–то отказался. Всё происходило в обстановке секретности. Я должен был в воскресенье 15 января 1983 года прийти утром в зал Хоральной синагоги, что на улице Архипова (на «Горке») и сесть на определённое место. Сзади меня сел какой–то человек и тихонько сказал, чтобы я шел на выход, он меня обгонит и чтобы я не отставал. Так мы вышли на соседнюю улицу, где сели в потрёпанный голубой «Москвичёк». Поехали по Дмитровскому шоссе до Лианозово, где остановились у какой–то хрущебки. Поднялись на третий этаж и без стука вошли в квартиру. Нас уже ждали. В квартире была старенькая хозяйка, еще один претендент расстаться со своим излишком (тоже Борис), раввин, о котором особая речь, и хирург, который вскоре появился из «операционной». Оказалось, что мы с ним знакомы — в одной нелегальной группе учили иврит.

Я был вторым. Когда Лифляндский узнал, что я тоже нахожусь там «по делу», он извинился: «Если бы я знал, тебе бы первому сделал».

Он же с удивлением рассказывал после операции, что анатомически случай был сложный, но «Я как будто смотрел на операцию со стороны, — говорил он, — пальцы двигались сами почти помимо моей воли. Всё так ловко получалось!»

После процедуры был «банкет». Я тоже принял в нём посильное участие, хотя был в тот момент на 8–м дне голодовки.

А теперь несколько слов о раввине.

Он был небольшого роста с несколько непропорционально длинными руками и высоким лбом, который не могла скрыть дешевая шапка–ушанка, одно ухо которой элегантным изгибом свободно болталось над плечом, а другое было туго подвернуто. Ношенная удлинённая телогрейка, из–под которой можно было увидеть галифе, заправленные в видавшие виды сапоги. Если бы не лоб и глаза, его нельзя было бы отличить от захолустного деревенского жителя.

По–русски он говорил с трудом, нередко не согласовывая падежи и спряжения со склонениями, но в своей жизни я никогда не слышал более возвышенной речи о еврействе, его роли в истории человечества и высоком предназначении, которое неминуемо сопровождается небывалыми тяготами. Я до сих пор не имею представления откуда этот человек, как умудрился он, несомненно проживая в российской глубинке, сохранить своё стопроцентное еврейство. Прошло почто 20 лет, а я помню его так живо и ярко, как очень немногих, с кем встречался в этой жизни.

Мои излишки дали мне с собой в аккуратном полиэтиленовом мешочке с напутствием закопать в ближайшее время под сопровождение соответствующих молитв. Через пару дней я разбил в кровь руку, ковыряя длинной ложкой для обуви мерзлую землю. Специальных молитв я не знал, но прочитал «Шма». На меня обрушился с небес такой поток умиротворения, радости и счастья, которые я испытывал в жизни может быть ещё 1–2 раза. Это ощущение и сейчас помню как одно из самых радостных в жизни.

•

После того, как внук персонально заключил союз со Вс–вышним, ко мне подошел прадедушка героя торжества и стал что–то объяснять на иврите. Я мог ответить только улыбкой. Тогда он подвел меня к дочери и та перевела. Как человек, сидевший в кресле пророка Элиягу во время брит милы, я обладаю на какое-то время даром благословения и он советует мне воспользоваться им для моей дочери. Это я и сделал.

•

Началась трапеза, в которой мне не удалось поучаствовать в полной мере. Поймал такси и попросил отвезти на Янай 6. Там, в штаб–квартире «Ихуд Леуми», была назначена встреча–интервью с Ларисой Герштейн. Я уже писал, что немного опоздал и интервью в тот день не состоялось. Побродив по центу Иерусалима пару часов, я пришел на место встречи в командиром батальона Алия. Роман Ратнер был точен. Через пару минут мы были уже у машины, в которой нас ждали Марк Галай и Игорь Дайхин — члены руководства батальона.

Мы отправились в поселение Офра.

Окончание следует.

¹Сандак — человек, на коленях которого лежит новорождённый в то время, когда моэль делает брит–милу. — Прим. ред.

Версия для печати