После трехчасовой тряски на грузовиках их подвезли к наскоро сколоченным баракам и, хоть пора была весенняя, жизнь в них не предвещала быть даже сносной. Всех вновь прибывших втолкнули в барак, где уже жили ранее согнанные рабы. Им-то, уж конечно, достались «лучшие места» на нижних нарах. Чувствуя себя хозяевами положения, они вели себя довольно нагло, давая понять новеньким, что это они, и никто другой, здесь распоряжаются. При виде такой картины даже у тех, кто добровольно покинул свою родину, закралось сомнение, правильно ли они сделали, приняв такое отчаянное решение. А уж те, кто был увезен насильно, впадали в настоящую истерику. Теперь уже не могло быть и речи, о том, чтобы хоть на минуту остаться одному. Все были свалены в кучу: и стар, и млад, и мужчины, и женщины. Вся эта сборная солянка из людей разных слоев общества, разных национальностей, враждовавших еще в мирное время, вынуждены были жить в одной смердящей куче неопределенное время, а, поскольку их положение здесь определялось одним словом: «раб», то, возможно, до конца жизни.

Попав в это змеиное гнездо, Вера поняла, что прежде всего, чтобы выжить, она должна навсегда забыть свое настоящее имя и свое прошлое. С документами Надежды Ушаковой она должна привыкнуть моментально откликаться на это имя.

Отныне и нам придется расстаться с Верой Блюм.

Увидев свое «ложе» на верхних нарах, Надя совсем сникла, тем более, что на нижнем «этаже» под ней оказался молодой мужчина с наглой мордой, который всячески заискивал перед немцем-надзирателем и всех новеньких называл жидами. Он прибыл сюда добровольно с Украины со своей мамашей и младшей сестрой, мечтая выдать ее замуж за немца, а самому стать полицаем. Они прибыли сюда с запасом продовольствия, видимо предполагая заранее, что для того, чтобы сделать «стоящую карьеру» на новом поприще, им придется пожить в лагере продолжительное время.

После того, как все прибывшие получили «прописку» на своем новом местожительстве, всех отправили в баню, и это было, пожалуй, единственное, что доставило удовольствие «новоселам».

На следующее утро новеньких стали распределять на работы. Некоторых погнали на завод, других на фабрику, где шили обмундирование для немецких солдат. Начальниками на заводе были немцы, а надзирателями полицаи, прибывшие вместе с бежавшими и угнанными. Некоторые девушки быстро нашли себе покровителей среди немцев и, не стесняясь, пользовались маленькими привилегиями. Но не все на такое были способны. Большинство, наоборот, вынуждены были сопротивляться натиску немцев и наглых полицаев.

Надя, лежа ночами на своих нарах, часто хватала за руку своего нижнего соседа, который, шаря у нее под одеялом, пытался ухватить за грудь или бедра. Крик поднимать было бесполезно: «сосед» был старостой барака, и никто бы ей все равно не посочувствовал. Здесь, в сборище поляков, румын, венгров, украинцев, русских, постоянно шла своя скрытая война и не признавалась добродетель, а тем более человеческое достоинство. Здесь уважалась только сила и власть. Поэтому нужно было защищаться, чтобы выжить. Но для самозащиты нужна была стратегия, причем разная к каждому отдельному индивидууму. И если в одном бараке размещалось до сорока человек, то можно себе представить, на что уходили бессонные ночи Нади.

Вскоре после прибытия в лагерь, всем выдали нарукавный знак ОСТ, что в расшифровке означало Остарбайтер — восточный рабочий. Людям с таким знаком запрещалось появляться в общественных местах, так что жизнь лагерников сводилась к работе и пребыванию в бараке. Лишенные общения с внешним миром, они оказались в своего рода гетто. Радио транслировало передачи только на немецком языке, поэтому информация приходила односторонняя. В каждом бараке был свой староста. Обычно старостами были мужчины, бывшие на своей родине полицаями. У них уже был опыт по «наведению порядка», поэтому через них и осуществлялся контакт между рабочими и лагерфюрером.

Работа была тяжелой и изнурительной. Больше всего угнетало однообразие движений: поставленные на конвейер, люди совершали одну и ту же операцию в течение десяти-двенадцати часов, с получасовым перерывом на обед. Никто конкретно не знал, какую продукцию изготавливает завод, но было известно, что все работают на вооружение Германии.

Молодые женщины и девушки быстро превращались в старух. Фигуры их менялись на глазах. Из-за тяжестей, которые им приходилось поднимать, женщины становились приземистыми, мускулистыми, с выпирающими животами. Многие от непосильного труда перестали менструировать. Надя была одной из тех, кто даже не удивлялся отсутствию месячных. Поэтому, когда однажды ночью она почувствовала шевеление в животе, то подумала, что съела что-то несвежее. Она приложила руку к животу и, ощутив, как у нее под рукой шевелится что-то живое, чуть не лишилась чувств. Гася в себе обуявший ее ужас, она слезла с нар и вышла на улицу. Стоя на верхней ступеньке крыльца, она разрыдалась от отчаяния, представив себе все возможные последствия в связи с рождением ребенка в этом страшном месте. Перебирая в мозгу известные ей способы избавиться от плода, она, подстрекаемая страхом, спрыгнула с крыльца на землю. Затем, повторив прыжки несколько раз, Надя с надеждой вернулась в барак и, лежа на нарах, стала ждать, когда начнутся схватки и будет выкидыш. Но ее ожидания не оправдались, и, вопреки ее желаниям, ребенок зашевелился еще настойчивей, как бы давая этим понять, что он жив, здоров и не собирается покидать уютное чрево своей матери.

Вдруг, неожиданно, какая-то волна незнакомой прежде нежности захлестнула Надю и понесла ее в неизвестный ей мир — мир материнства. Едва шевеля губами, она обратилась к своему чаду со словами: «Прости меня за то, что я хотела с тобой сделать! У меня нет другого выхода, но все равно это не оправдание. Надеюсь, ты мне это простишь?»

•

С тех пор, как Надя обнаружила, что беременна, тоска по Вальтеру стала невыносимой. Лишенная контактов с внешним миром, она не представляла как и где его искать. Оставалась одна надежда — написать маэстро, к которому она должна была пойти по приезде в Берлин. Ну конечно! Он-то уж наверняка знает, где сейчас Вальтер. Адрес Ганса Франка отпечатался в ее памяти навсегда. Тут же, не раздумывая, она написала ему и стала ждать ответа. Но ответ так и не пришел, хотя со дня отправки письма прошло два месяца.

Однажды из Берлина в лагерь приехала женщина, — работник НТС (Национально-трудового союза). Ее миссией было вовлекать людей, в «освободительное движение», которое при содействии немцев боролось против Сталина. И, надо сказать, желающих было немало. Когда Надя подошла к этой женщине, та, взглянув на ее живот, иронически спросила:

— А ты что, еще не отвоевалась?

— Нет, я не воевать. Я хочу, чтобы вы помогли мне найти отца моего ребенка. На этом конверте берлинский адрес. Если вы сможете уделить время, чтобы пойти по этому адресу, то, пожалуйста, передайте это письмо профессору Гансу Франку.

— Хорошо, я постараюсь это сделать сразу по возвращению в Берлин. Я понимаю, как ребенку нужен отец. У меня самой мои растут без отца.

Теперь отсчет дням шел с того времени, как эта женщина увезла с собой письмо. Но дни проходили, а ответа не было. Надя полностью потеряла надежду узнать что-либо о судьбе Вальтера. Но однажды женщина из НТС опять появилась в лагере. Увидев Надю, она сразу пошла к ней навстречу.

— Прости, что я тебе не написала, но просто не было времени, а кроме того я знала, что скоро опять увижу тебя и сообщу лично. Этого человека нет в живых. Об этом мне сказали его соседи. Вот твое письмо. К сожалению, оно запоздало.

Надя взяла письмо из рук женщины и, выйдя из барака, чтобы никто не видел ее слез, заговорила со своим ребенком, нежно поглаживая живот: «Прости меня за то, что тебе никогда не придется увидеть твоего отца. Теперь оборвалась последняя ниточка, которая нас с ним связывала. Но я постараюсь любить тебя за нас обоих».

•

На следующее утро Надя пожаловалась своей начальнице, что из-за тяжелой работы у нее недомогание. Начальница оглядела Надю с ног до головы и спросила:

— А кто отец ребенка?

— Он немец. Но я не знаю, как его найти.

Начальница сочувственно покачала головой и сказала, что понимает, как беременной женщине трудно работать на такой тяжелой операции, и пообещала найти ей помощницу из вновь прибывших. После обеда она подвела к Наде новенькую.

— Познакомься, Надя, — сказала она, — вот тебе помощница. Покажи ей, что надо делать. Ей потом придется самостоятельно работать на этой операции. А насчет тебя я говорила с начальством. Я сказала им, что отец ребенка немец, поэтому они скоро переведут тебя на участок — полегче.

Пока начальница говорила, Надя разглядывала свою новую помощницу. Сероглазая женщина, совершенно седая, но с молодым девичьим лицом, напоминала Наде кого-то из ее далекого прошлого. Однако задавать вопросы в присутствии начальницы не стоило, поэтому Надя, стараясь придать своему голосу равнодушный тон, с подчеркнутым безразличием, спросила:

— Как тебя зовут? Откуда ты родом?

— Меня зовут Любовь Романенко. Я из Одессы.

В это время начальница, оставив девушек одних, отошла.

— Верка, ты меня узнала? — прерывистым шепотом спросила Любовь Романенко.

— Ш-ш-ш!.. — одернула Надя новенькую. — Я тебя не узнаю.

— Я Люба Эпштейн! Только молчи!

— Поговорим после работы, — сказала потрясенная Надя.

Этот рабочий день показался девушкам бесконечным. В их памяти проносились детские и студенческие годы в Одесской музыкальной школе. Вера и Люба были подругами с тех пор, как помнили себя. Люба пела, как соловей, поэтому ее так и называли: Любка-Соловей. После окончания музыкальной школы, по рекомендации преподавателя вокала, ее заочно приняли в Московскую консерваторию. В будущем ей прочили карьеру примадонны в Большом театре. Последний раз подруги виделись на выпускном вечере. Но с тех пор, как Вера переехала жить в Киев, она Любу больше не видела.

С трудом дождавшись конца работы, девушки вышли вместе.

— Люба, — умирая от нетерпения, сказала Надя. — Мы должны забыть наши настоящие имена и фамилии. Меня теперь зовут Надежда Ушакова. Если мы будем неосторожны и нас разоблачат, то мы обе пропали.

Оглядываясь по сторонам, девушки пошли в направлении леса. Надю мучили вопросы, которые она боялась задать Любе, но Люба начала сама:

— Вера, ой прости, Надя, я знаю о чем ты хочешь меня спросить. Мне так больно принести тебе эту весть, но твои и мои родные все погибли.

Надя остановилась. Она давно чувствовала, что никого нет в живых, но услышав это своими ушами, она вдруг ощутила такое одиночество, и какая-то горькая тоска больно сжала ей грудь. Люба прижала подругу к себе, и они обе разрыдались.

— Люба, я боюсь спросить, как это произошло? — сквозь слезы сказала Надя.

— Я не знаю, как тебе об этом рассказать: то что я пережила, лучше не вспоминать. Но я чувствую, что пока ты не узнаешь правды, ты не успокоишься. Возьми себя в руки. — Люба ненадолго замолчала и, тяжело вздохнув, продолжала. — По приказу немцев вся наша семья вышла на площадь, где собралось уже много евреев. Мы все думали, что нас будут увозить в Германию, поэтому даже прихватили теплые вещи и кое-какую еду на дорогу. Там, на площади, я видела и твоих родных. Нас всех затолкали в грузовики и повезли за город. Сгрузили нас у какого-то рва. Подталкивая прикладами, нас подвели ближе ко рву, и тут мы увидели, что ров больше, чем наполовину был завален трупами. Нас выстроили в ряд, и прямо у рва несколько солдат из автоматов стали всех расстреливать. Я стояла рядом с мамой и папой, мы все держались за руки. Меня пуля не задела, но мама и папа, падая в яму, утащили меня с собой. Когда с расстрелом было покончено, немцы, не засыпая рва, сразу уехали за следующей партией евреев. Самое страшное было, когда я лежала на куче трупов и чувствовала, как подо мной кто-то шевелится. Я кое-как сбросила с себя лежащего на мне папу и выкарабкалась из ямы. Дойдя до дороги, я пошла в направлении города. Меня нагнал какой-то извозчик. Я остановила его, сказав, что я из села, что все мои родные погибли и попросила его довезти меня до города. Тогда я еще не знала, что буду делать, но решила, что сначала пойду к своей русской подруге и попрошу, чтобы она меня спрятала. По дороге извозчик сказал, что многие сейчас вербуются на работу в Германию. Что я тоже могу попробовать, только он сомневается, что я подойду по возрасту. Я очень удивилась, потому что не могла предположить, что была совершенно седая: вот такая, как ты меня видишь. Но, возможно, это меня и спасло, потому что я уже не была похожа на еврейку. К вечеру мы добрались до Одессы, и я пошла к моей подруге. Она меня, хотя и не очень охотно, но приютила, и я прожила у нее некоторое время. Но потом она деликатно попросила меня уйти.

Однажды утром она отправилась со мной в комендатуру и, доведя меня туда, оставила одну. Меня принял комендант. Я сказала, что хочу поехать на работу в Германию. Он попросил мои документы, но я сказала, что наш дом в деревне сгорел, и у меня нет документов. Он выписал мне временные бумаги, на имя, которое я ему назвала, — Любови Романенко, и сказал, что я должна явиться на сборный пункт, откуда людей увозят в Германию. Я все сделала, как он сказал. Слава Богу меня никто не узнал. Вот так я и попала сюда.

В течение всего рассказа Надя сидела на пеньке в каком-то оцепенении. Только одно родное живое существо осталось у нее на всем белом свете, это ее ребенок, который, видимо, чувствуя переживания матери, бился в животе, как бы просясь скорее на белый свет. Она с нежностью погладила живот, нащупав какой-то бугорок. «Наверное, это коленочка или локоток», — подумала она, и тут же встала и прижалась к Любе.

— Любушка, что же мы теперь будем делать? Как жить среди врагов, работая на тех, кто убил наших родных? Как научиться лгать и притворяться? Я ведь жду ребенка, которого должна буду родить и растить в бараке. И мой ребенок никогда не узнает своего отца. Что же нам делать, Любушка?

— Надюша, мы с тобой спаслись, потому что нам суждено было выжить. Мы встретились, чтобы помочь друг другу. Я не хочу тебя спрашивать об отце ребенка, это сейчас не важно, мы будем всегда вместе и вместе будем его растить. Только бы нас не разоблачили.

Девушки обнялись и пошли к дому.

В бараке Надя попросила старосту, чтобы он поселил Любу Романенко рядом с ней. Староста нагло оглядел Любу и сказал:

— У нас и так тут старух хватает. Ты бы помоложе привела, да кого-то посговорчивее, чем ты.

— Ну, что вы! Любушка совсем молодая, это у нее такой цвет волос, — ответила Надя, примирительным тоном.

— Ну, да ладно, — сказал староста. — Я все равно переезжаю в другую комнату, пусть твоя Любка занимает мои нары.

Такой удачи девушки не ожидали. Во-первых, этот гнусный тип, который каждую ночь шарит под Надиным одеялом, уберется отсюда, а, во-вторых, Люба будет спать рядом с Надей.

— Надюша, хочешь перебраться на нижние нары? А я могу спать на верхних, — спросила предусмотрительная Люба.

— Да, да, — обрадовалась Надя и тут же стала перестилать свое «белье».

•

Шло время. Надя еле справлялась со своими обязанностями. Дабы не вызывать недовольства начальства, Люба старалась работать и за себя и за подругу, часто в две смены. Последние месяцы беременности были очень мучительными. Надя с нетерпением ждала рождения ребенка. 

Copyright © 2000 Фаина Благодарова