Европа!!! Конечно, это не довоенная Европа, с тем рутинным укладом жизни, с размеренным расписанием каждого действия, с уверенностью в завтрашнем дне. Европа начала пятидесятых годов — это еще повсюду следы и шрамы прошедшей войны, это искусственный раздел внутри государств, это, хоть и одиночные, но зловещие выстрелы, несущие за собой человеческие жертвы. Это насильственный возврат русских людей на их нежеланную родину, это разгул террора в России и опять угроза войны, только на этот раз не штыками и даже не танками, а атомными бомбами. И наконец это бездумное соревнование между странами, у кого эта бомба мощнее. На самом же деле это была всего лишь попытка каждого государства утвердиться в мире, как супердержава, чтобы держать в постоянном страхе своих соседей.

•

Так волнительно было для Веры, после нескольких лет ступить на этот континент. Но, когда она увидела незнакомых людей, бегущих им навстречу с цветами, на сердце у нее полегчало...

Первым городом был Париж.

Старинный концертный зал вмещал не более трехсот человек. Расположившись в удобных мягких креслах, люди сидели в предвкушении чуда, которое им было обещано во множестве реклам.

Сегодня в первом отделении:

1. Брамс, скерцо.

2. Моцарт, соната ми минор.

3. Франк Цезарь, соната ля мажор.

Вера в черном бархатном платье вышла из-за кулис. Ее появление, как всегда, вызвало бурю оваций в зале. Она выжидает, стоя прямо, как натянутая струна, а затем неожиданно для всех ее скрипка взлетает в воздух и сливается с ней самой в единое целое. И это новое существо, которому можно было бы дать название «Девушка-скрипка», начинает творить чудо.

Вибрируя под неуловимым смычком, извиваясь в такт музыке, как змея, это ожившее изваяние переливалось под прожекторами всеми немыслимыми оттенками. Впечатление было настолько сильным, что трагизм музыки в сочетании с этим эффектом просто ошеломлял.

На такой ноте прошло все первое отделение.

И опять она уходила со сцены под гром аплодисментов и несколько раз ей пришлось возвращаться к зрителю для поклона.

Второе отделение, как всегда, состояло из легкой музыки.

1. Меланхолическая серенада Чайковского.

2. Два славянских танца Дворжака.

3. Три Венских вальса Фрица Крейслера: (Прекрасный мандарин, Муки любви и Радости любви).

Идеально подобранный репертуар, гениальная музыка и высочайший уровень исполнения сделали свое дело. Зал содрогался от аплодисментов, сцена усыпана цветами, необычные для Европы крики в зале заставляли Веру несколько раз выходить на сцену. Наконец публика добилась своего. Вера играет на бис «Весенние голоса».

Штраус, этот виртуоз вальса, любимец европейцев! Он завершит неизгладимое впечатление от этого концерта в исполнении уникальной скрипачки Веры Блюм!

•

Гастроли подходили к концу. Оставался Иерусалим и Берлин.

Усталая, но счастливая Вера была в восторге от европейского турне. Все чаще и чаще она заговаривала с Юрием о том, что ей хотелось бы жить в Европе. Она жаловалась, что Америка убивает ее своими масштабами, что атмосфера в Европе теплее, что европейцы ей ближе по духу.

Но Юрий категорически возражал против этого. Он убеждал ее, что это только на первый взгляд. Что в Америке больше возможностей, что, наоборот, все европейцы стремятся жить в Америке. И что, наконец, у Веры там сын, о котором она не должна забывать. На самом деле, последнее время Юрий стал очень ревновать Веру. Его беспокоило повышенное внимание к ней со стороны мужчин: часто в ее грим-уборной и в отеле появлялись букеты цветов и подарки, а многие откровенно искали с ней встреч. Юрий боялся других импресарио, и именно в Европе они были заметно назойливее, чем в Америке.

Однажды Вера заявила Юрию, что хочет встретиться с другим очень известным скрипачом из России, который звонил ей накануне, с просьбой поужинать с ним в ресторане ее отеля. Юрий категорически возражал, заявив, что он, как муж, запрещает ей встречаться с посторонними мужчинами. Между ними произошел неприятный разговор, который закончился тем, что у Юрия разболелось сердце, и он попросил вызвать ему скорую помощь. Когда врач осмотрел Юрия, он сказал, что у него на нервной почве приступ стенокардии, и что ему ни в коем случае нельзя волноваться. После ухода врача Юрий с упреком произнес:

— Видишь, до чего ты меня довела? Я столько в тебя вложил, а ты готова убежать от меня с любым мужиком, который тебя поманит пальцем.

Вера ничего не ответила: она знала, что если она что-нибудь ему скажет, то начнется очередной скандал.

•

Иерусалим! Город-загадка, каждый камень, каждая ямка, каждый холмик которого хранят вековые тайны. Город, который тянет к себе, как магнит, город, в котором каждый маленький участок имеет свой микроклимат, обусловленный природой и людьми разных наций и вероисповеданий, город, в котором уживаются враждующие народы, город — подарок Божий! За этот город сражались люди на протяжении тысячелетий, с кровью вырывая его друг у друга. Не нужно быть жителем этого города, чтобы испытывать трепет от соприкосновения с ним. Нужно только один раз ступить на его землю, чтобы навсегда влюбиться в него и, пьянея от иерусалимского воздуха, остаться навсегда одурманенным ароматами его исторических преданий.

Вот именно так почувствовала себя Вера. Кроме того, она ждала встречи с Айзиком, который уже сообщил ей, что будет на ее концерте. Впервые ее учитель будет слушать ее из зрительного зала. Как он оценит ее игру? Оправдает ли она его надежды?

На этот раз занавес открыли, когда Вера уже стояла на сцене. По ее просьбе освещение, направленное на нее, притушили, и ее силуэт был еле различим в полумраке сцены. Но затем, постепенно, свет становился все ярче, и Вера, в облегающем черном платье, предстала глазам зрителей, поражая своим изяществом и грацией. Опираясь на скрипку, слегка согнувшись, как бы под тяжестью невидимого груза она напоминала монумент жертвы Холокоста. Так стояла она неподвижно несколько секунд, нагнетая напряжение в зале. Тишина была устрашающей. Затем одно резкое движение, голова гордо поднята вверх, тело вытянуто, скрипка у подбородка!

1. Эрнест Блох, «Болшем сюита». — Трагическое начало хасидской молитвы и жизнеутверждающий конец: «Возрадуйся, Симхатора!» — Все было продумано до тончайших деталей.

— Гениально! — кричали из зала.

2. Брамс, «Скерцо».

3. Моцарт, «Соната ми минор».

Антракт. Почти обессиленная, Вера добралась до гримерной. У нее было двадцать минут на короткий отдых перед вторым отделением. Она сбросила с себя платье и, накинув халат, свалилась на диван. Закрыв глаза, желая хоть на мгновение отключиться, она не заметила, как кто-то вошел в комнату. Когда она приоткрыла веки, то увидела над собой лицо пожилой женщины, из глаз которой на Веру упала слеза.

— Боже! — закричала Вера и пружиной вскочила с дивана. Перед ней, протягивая руки, одновременно рыдая и смеясь, стояла тетя Геня.

Вера обхватила ее, и они, буквально вцепившись друг в друга, не заметили, как в сторонке от них стояли Юрий и Айзик.

Вдруг Юрий тихо произнес:

— Верочка, через пять минут ты должна быть на сцене. Ты еще должна сменить туалет. Мы все оставим тебя одну, а ты приготовься.

Все второе отделение Вера играла с каким-то неиссякаемым энтузиазмом. Куда девалась ее усталость?

1. Франк Цезарь, «Соната ля мажор».

2. Чайковский, «Вальс-скерцо».

3. Финальный номер: «Меланхолическая серенада» Чайковского.

Превосходя саму себя в виртуозности, поражая легкостью исполнения, женщина-чудо, женщина-скрипка, держала зал в высочайшем, ни с чем несравнимом накале.

Вера взлетала все выше и выше, одновременно отыскивая глазами в зале свою тетю Геню. Ту, которую считала погибшей, которую не чаяла уже когда-нибудь увидеть.

Неожиданно убийственная догадка вонзилась в мозг: тетя Геня одна, с ней нет дяди Лени. На какую-то долю секунды желание играть покинуло Веру. Но нет! Она слишком профессиональна, чтобы снизить темп!

В этот момент Вера увидела в зале свою тетку и, глядя в упор на нее, послала ей свое сочувствие, добавив своей собственной скорби по дяде Лене, и в без того меланхолическую серенаду Петра Ильича Чайковского.

Когда стены зала сотрясаются от оваций, когда люди рвутся к сцене, пытаясь дотронуться хотя бы до краешка платья артиста, что может быть выше такой оценки?! Но сегодня Веру это не волновало. Она спешила скорее убежать, чтобы обнять свою любимую тетю Геню. А конца овациям не было. И тогда Айзик, выйдя на сцену, обратился к публике:

— Дорогие друзья! Во время войны Вера Блюм потеряла всю свою семью. Их всех расстреляли немцы в Одессе. Но сегодня в этом театре она встретила свою единственную, оставшуюся в живых, тетку, которую тоже считала погибшей. Вы ведь понимаете: им есть о чем поговорить! Но Вера обещает, что в следующий приезд она будет для вас играть столько, сколько вам захочется.

Постепенно угомонившись, люди стали покидать зал, а Вера тем временем уже обнимала свою тетю Геню, покрывая поцелуями родное лицо.

Вдруг она оглянулась, отыскивая Юрия, и, найдя его глазами, поманила к себе.

— Юрочка, поезжай в отель один, а я поеду к тете Гене и останусь у нее до нашего отъезда. Нам ведь, кажется, отпущено три дня на Иерусалим?

— Это невозможно, Вера! — начальственным тоном ответил он. — Во-первых, почему ты поедешь к тете без меня? Разве она не знает, что я твой муж? Я еду с тобой или мы оба едем в отель!

— Нет, Юра, ты не едешь со мной! Ты едешь в отель, а я поеду к тете Гене! И прошу тебя не устраивать мне сцен. Я позвоню тебе и сообщу наш телефон и адрес. До свиданья! — С этими словами она взяла тетю Геню за руку, и они пошли к выходу.

Тетя Геня жила в центре Иерусалима в просторной двухкомнатной квартире, скромно обставленной современной мебелью. Стены увешаны репродукциями картин и немногочисленными фотографиями, среди которых оказалась увеличенная копия старого фото всей семьи Блюмов, где Вера, еще совсем ребенок, стоит рядом с братом Яшей и сестрой Фрадей, а в центре отец и мать. В остальном это были незнакомые Вере фотографии дяди Лени, многие из которых были сделаны во время его выступлений. Одна из них — в ресторане, где дядя Леня играет в маленьком оркестре, а впереди, у края сцены, певец.

Вера смотрела на тетю Геню, в ожидании, когда та начнет рассказывать, не решаясь сама задавать вопросы. Ей было страшно услышать весть, что дяди Лени нет в живых. Тетка, почувствовав это, начала рассказ издалека.

— Деточка, я знаю, что у тебя есть тысяча вопросов, да и у меня не меньше. Ведь столько времени прошло! Больше десяти лет. Как много за это время произошло! Вот видишь, и дяди Лени уже нет с нами.

— Когда и как это случилось? — упавшим голосом спросила Вера.

— Это случилось внезапно, совсем неожиданно, год тому назад.

— Тетя Геничка, — стараясь не разрыдаться, сказала Вера, — мама с папой, Яша и Фрадя все погибли. Их всех расстреляли на окраине Одессы. Мне об этом рассказала Люба-Соловей. Она тоже там была, но ей удалось спастись.

Тетя Геня закрыла лицо руками. Так она просидела несколько минут, а затем, утерев глаза, продолжала:

— Мы так с дядей Леней переживали, не имея понятия о том, что с тобой. Мы уже считали тебя погибшей. Я думала, что сойду с ума! А до Вены мы ведь так и не доехали.

— Где же вы были и как попали в Израиль?

— Ах, деточка, это целая эпопея. Но я постараюсь вкратце рассказать:

— Когда Вальтер довез нас до вокзала, мы благополучно сели на поезд и думали, что все опасности позади, и мы спасены. Но на одной из остановок в Румынии, недалеко от Бухареста в поезд вошел мужчина со скрипкой. Когда он заиграл, дядя Леня был поражен его профессионализмом и сказал мне, что его исполнение напоминает ему стиль одного из его учеников. Когда этот скрипач оказался близко от нас, то он моментально признал в дяде Лене своего учителя. Мы оба были в шоковом состоянии. Он же, приблизившись к дяде Лене, на ухо сказал ему, что с другой стороны поезда к этому вагону идет другой скрипач, тоже один из дядиных учеников. Но тот — предатель и, что если мы не хотим оказаться в гестапо, то должны выйти на следующей остановке в Бухаресте. Не спрашивай, что с нами было. Мы вышли из поезда, и, имея при себе немного еды и денег, которые дал Вальтер, пошли к центру города. Чего мы искали, на что надеялись, не зная румынского языка? Не знаю! Мы шли, разглядывая афиши и вывески, написанные на немецком языке. Так мы блуждали до вечера, пока не увидели в одном из окон людей, одетых в русские рубашки. Когда мы открыли дверь этого заведения, то услышали русскую музыку. Мы решили войти. В дверях нас встретил швейцар и спросил что-то по-румынски. Мы ответили ему по-немецки, что хотели бы поужинать и послушать русскую музыку. Уловив в нашем немецком легкий русский акцент, он заговорил с нами по-русски, объявив, что мы находимся в русском ресторане, хозяин которого знаменитый русский певец Петр Лещенко. Дальше все было, как в сказке. Мы сели за столик, и нас сразу же обслужили, накормив очень вкусным ужином. После этого дядя Леня попросил официанта представить его хозяину. Так мы познакомились с замечательным человеком, прекрасным певцом и танцором Петром Лещенко. Дядя Леня сказал ему, что он скрипач, и тут же хозяин принес ему скрипку и попросил сыграть. В общем с этого вечера дядя Леня начал работать у Лещенко. Мы рассказали ему, что мы евреи, что боимся быть узнанными. Тогда Лещенко посадил дядю Леню в глубине сцены, чтобы он не был на виду у публики. Мы снимали небольшую комнатку недалеко от ресторана, и нашу жизнь можно было бы назвать вполне сносной, учитывая страшное военное время. Но нам не давали покоя судьба Софы с семьей и, главное, ты. Писать Вальтеру в Киев мы боялись. Чтобы дать о себе знать, мы решили написать в Вену тому человеку, куда нас направил Вальтер. Но ответа оттуда мы не получили. Так мы и жили до конца войны. Когда в Бухарест вошли советские войска, Лещенко был арестован, и ресторан его закрылся. Эта трагедия требует отдельного рассказа. Его арест обернулся горем для всех, кто его знал. Это был человек фантастической доброты, огромного таланта, не только певческого, но таланта очаровывать людей. Он щедро раздавал людям все, что у него было, оставаясь порой сам без копейки денег. Ему можно было доверить любую тайну и не волноваться, что он предаст. Его арест был вопиющей несправедливостью, потому что он, даже будучи эмигрантом, все равно оставался истинно русским человеком, любившим Россию до самозабвения. Лишившись работы в ресторане, дядя Леня нашел несколько учеников через газету и потихоньку зарабатывал на скромную жизнь. Так мы и жили в Румынии, пока не открылась возможность эмигрировать в Израиль. Сюда мы приехали одними из первых. Сначала было очень трудно. Музыкальной работы не было: в то время было не до музыки, поэтому приходилось делать все. Но мы не роптали, мы были как все. Мы строили свое государство, где нам не нужно было прятаться за чужими паспортами. Постепенно люди стали обживаться. А что значит для еврея жизнь без музыки? Пустота! И дядя Леня начал играть. Сначала на свадьбах, на бармицвах, на гулянках, а потом нашел преподавательскую работу в консерватории, и тогда уже жизнь вошла в свое русло. И так мы прожили счастливые годы, вплоть до смерти дяди Лени. Умер он внезапно, неожиданно, поэтому для меня это был удар, от которого я долго не могла придти в себя. Я уже считала, что осталась одна на всем белом свете и что некому будет закрыть мои глаза. Но как видно, Бог не оставил меня своей милостью и послал мне такое счастье на старости лет, увидеть тебя здоровой, процветающей и знаменитой. А теперь я хочу слышать от тебя все-все подробно. Как и когда тебе удалось убежать из Киева? Кто этот человек, которого ты называла Юрием? Он сказал, что он твой муж. Но он же старый!

— Ах, дорогая тетя Геничка, о моей жизни вообще можно писать романы. После вашего отъезда я очень сникла. Оставаясь целыми днями одна в подвале, не ведая, где вы и что с вами, я думала, что сойду с ума. — Тут Вера ненадолго задумалась, как бы припоминая что-то, и потом уже без остановки продолжала рассказывать историю своей жизни, начиная со дня разлуки с тетей Геней. Она говорила до утра, иногда замолкая, чтобы проглотить комок, давивший горло. И когда уже солнце всходило, она взглянула в окно и в заключение сказала. — У меня больше нет ни Вальтера, ни сына, но у меня теперь есть ты, и я больше никогда с тобой не расстанусь. Ты уедешь со мной в Америку, и куда бы меня ни забросила судьба, отныне ты будешь всегда со мной!

Вдруг Вера вспомнила, что не звонила еще ни Юрию, ни Айзику. Она набрала номер телефона отеля, и Юрий тут же ответил. Как всегда, он начал с нравоучений. На этот раз, не повышая тона, но с подчеркнутым превосходством, Юрий выговаривал ей, что если даже она знаменитость, она не должна забывать об обязательствах перед мужем и работой. И будучи даже звездой мирового масштаба, она все равно должна помнить, кто сделал ее тем, чем она теперь стала! И пора ей уже научиться быть благодарной за это. На этот раз он ее прощает, но в будущем он этого не потерпит.

Вера выслушала его, не перебивая, а затем спокойным тоном ответила:

— Юра, как бы ты сейчас ни нахамил мне, ты не сможешь испортить мне настроение, поэтому успокойся, запиши адрес тети Гени и приезжай к нам. Если тебе не трудно, захвати по дороге Айзика. Все вместе мы здесь и позавтракаем.

Три дня пролетели, как одно мгновение. Давно уже Вера не испытывала такого счастья. Она не отходила от своей тетушки, без конца обнимая ее и целуя. Юрий был недоволен, но зато Айзик торжествовал. Познакомившись с тетей Геней, он помолодел. На следующий день после их встречи он приехал к ней домой с огромным букетом цветов и шампанским. В свои семьдесят лет он вдруг стал необычно подвижен, а глаза засверкали живыми огоньками. Тетя Геня, смущаясь, смотрела в пол, а Вера, слегка подталкивая ее в бок, шептала на ухо: «Тетя Геничка, видишь, какая ты у нас красивая! Даже мальчики на тебя заглядываются».

Накануне отъезда, когда все сидели за ужином у тети Гени, Вера вдруг сказала:

— А знаете, тетя Геня едет со мной!

За столом воцарилось молчание. Юрий не ожидал такого сюрприза. Меньше всего в его планы входило делить Веру еще с кем-то. Айзик тоже не выразил восторга по этому поводу. Познакомившись с Геней, он уже надеялся, что наконец встретил женщину, с которой будет доживать свой век.

В разговор вмешалась тетя Геня:

— Верочка, конечно я буду только с тобой, но так сразу сорваться с места невозможно. Мне нужно немного времени, чтобы собраться, и я к тебе приеду сразу, как только смогу.

Это предложение удовлетворило всех, кроме Веры. Нет, нет, она уже не хотела и минуты быть без своей тетушки. Раньше хоть Айзик был с ней, а теперь она совсем одна. И как это ни странно, но Юрий никогда не входил в число тех, кого она считала близким человеком. Он, конечно, это чувствовал, но несмотря ни на что, не хотел терять Веру.

•

Германия, Западный Берлин! Как разительно отличался этот приезд Веры от того, каким он был одиннадцать лет тому назад. Тогда ее пригнали сюда, как скотину, а сегодня она въехала на «коне» славы, чтобы покорить бывших поработителей своим искусством скрипачки-виртуоза.

Как же ей держаться на этой Берлинской сцене? Продемонстрировать им свое превосходство? Вот мол, смотрите! Совсем недавно вы на меня плевали, а сегодня вы отстояли большую очередь и заплатили немалые деньги, чтобы сидеть внизу и лицезреть меня, стоящей на возвышении сцены. Ну, скажите, кто из вас так исполнит произведение вашего же Бетховена, как еврейская девушка из Одессы — Вера Блюм? Запомните все этот день! Сегодня вы услышите, как по-настоящему должна звучать Крейцерова Соната!

И они услышали! Именно ею закончила Вера первое отделение концерта. Исполняя свое любимое произведение, она ловила себя на том, что каждой клеточкой кожи чувствует присутствие в этом зале обожаемого ею композитора. Дух глухого гения парил над ней. Он улавливал все тончайшие нюансы ее игры, которую по большому счету нельзя было назвать игрой. Это было явление, не поддающееся человеческой оценке.

Когда прозвучала последняя нота, было ощущение, что она, эта нота, с грохотом упала на пол, и, взорвавшись, как бомба, осколками разлетелась по залу. Ошеломленный зал и сама исполнительница сначала не сообразили, что произошло. Но потом, стряхнув с себя шок, они поняли, что это гремят аплодисменты.

На следующий день после концерта, когда все берлинские газеты напишут: «Блестяще, восхитительно, непревзойденно, гениально…», это не отразит и малой доли того, что вложила Вера в свое исполнение.

После концерта, отдав всю себя залу, зрителям, музыке, опустошенная Вера сидела одна в своей гримерной, не желая никого видеть.

«Сейчас ворвется Юрий, — мелькнула в голове мысль. — О Господи, опять приемы, корреспонденты. Как я устала!»

Вдруг стук в дверь. «Ну, конечно, вот он, тут как тут: шумный, большой, заполняющий собой все пространство, пожаловали своей собственной персоной, князь Юрий Алексеевич Демидов».

«Не буду отвечать», — решила Вера.

Дверь тихонько отворилась, и в проеме показалась худощавая мужская фигура, одетая в черный костюм, при белой рубашке. На вытянутых руках лежит скрипка. В полумраке коридора лица не видно. Но вдруг голос из далекого прошлого, какой-то очень знакомый, ошеломил, выхватив Веру из реального мира.

— Верочка, могу я войти?

Нет! Не может быть! Так не бывает! Это ей снится. Ей часто снится один и тот же сон: как она сидит в комнате, и вдруг входит Вальтер! Ну, конечно, это сон! На самом же деле это один из ее коллег пришел к ней со скрипкой, чтобы посоветоваться, стоит ли ее купить? «Ну, что ж, нужно быть вежливой, хоть и зверски устала, до отчаяния, до потери равновесия».

— Конечно, входите! — стараясь скрыть раздражение, ответила Вера.

Осторожно, слегка пошатываясь, входит мужчина. Он медленно приближается к Вере и, подойдя почти вплотную, протягивает ей скрипку. Еще минута — и Вера потеряет сознание. Ее глаза впиваются в седовласого, но еще молодого человека, и она чувствует, как уплывает в невесомость. Ах, как она устала! Вот и результат. Уже миражи и привидения плывут вместе с ней в бесконечном пространстве.

Но что это? Какие-то крепкие руки обхватили ее и, сжав, держат, не давая упасть.

— Что со мной? — не своим голосом закричала Вера.

— Верочка, родная, любовь моя! Взгляни на меня!

Неужели ты меня не узнаешь? Это я, Вальтер!

...Постепенно Вера возвращается в этот мир, но все еще не веря своим глазам, закрывает их и начинает ощупывать его лицо.

Вот сейчас под ее пальцами его глаза. Они полуприкрыты. А вот губы. Губы! Его губы! Если бы только эти губы возможно было всегда целовать, — она никогда не хотела бы никаких других.

— Вальтер, скажи что-нибудь, неужели это не сон?

— Верочка, я искал тебя повсюду. Я думал, что потеряю рассудок, когда мне мой учитель сообщил, что ты к нему не приехала. Я ждал от тебя весточки, а потом потерял надежду. Но теперь я никуда тебя не отпущу! Теперь мы уже не расстанемся!

— Вальтер, я замужем, — упавшим голосом сказала Вера.

Как раз в этот момент открылась дверь, и в комнату вошел Юрий. Увидев жену в объятьях мужчины, он подбежал к нему и, схватив Веру за руку, рывком оторвал ее от Вальтера. Готовый полезть в драку, он принял боксерскую позу и, не соизмерив свои физические возможности с возможностями молодого человека, бросился с кулаками на Вальтера. Тот отодвинул Юрия и произнес:

— Не волнуйтесь, я не насильник, мы с Верочкой старые друзья. Я только хотел передать ей скрипку, которая принадлежала ей, когда она вас еще не знала.

— Юрий, — вдруг закричала Вера. — Это Вальтер, отец моего ребенка.

В этот момент Вальтера сильно качнуло, он еле удержался на ногах:

— Какого ребенка!?

Вера опустилась на диван и сникла, осознав, что слишком рано сообщила эту эту новость. Вальтер подошел к ней и, сев рядом, взял ее руки в свои.

— Верочка, что ты сейчас сказала? Какого ребенка?

— Вальтера, нашего Вальтера, твоего сына!

Юрий стоял в стороне, чувствуя себя лишним. Вдруг, сделав неестественное движение рукой, он схватился за сердце и выскочил в коридор.

После концерта театр опустел, и лишь несколько работников сцены механически выполняли незаметную для других работу. Они не обратили на Юрия никакого внимания, мало ли кто носится за кулисами?

Задыхаясь, но не снижая темпа, Юрий добежал до сцены. Миновав ее, он по боковой лесенке спустился в зрительный зал и, уже еле волоча ноги, доплелся до второго ряда и упал на пол между кресел.

Тем временем, предчувствуя, что с Юрием произошло что-то неладное, Вера забеспокоилась.

— Вальтер, что мы наделали? С Юрием что-то случилось. Это не похоже на него, чтобы он вот так отступил. Я боюсь. Прости меня, но я волнуюсь.

Вальтер же, опьяненный встречей, не хотел никого включать в это событие. При чем тут Юрий? Когда он, Вальтер, после стольких лет безуспешных поисков нашел ее — свою Веру!

— Верочка, не волнуйся, он поступил, как джентльмен. Он понял, что должен во-время отойти в сторону. Быстро собирайся и поехали ко мне. Я только на минуту пойду в ложу забрать футляр от скрипки. — Вернувшись, он застал Веру в той же позе.

— Верочка, в чем дело? Я думал ты уже готова?

— Нет, Вальтер, я не могу поехать к тебе и оставить Юрия, не предупредив его. Я хочу дождаться его, наверное, он скоро вернется.

Но время шло, а Юрий не возвращался. Кто-то постучал в дверь. Дрожа от волнения, Вера открыла. На пороге стоял работник сцены, и обращаясь к Вере по-английски, сказал:

— Мисс, мы должны закрыть театр, поэтому вам следует уйти.

— Да, конечно, — ответила Вера, — как только вернется мой муж, господин Демидов, так мы сразу уйдем. Он куда-то вышел. Я сама немного волнуюсь, потому что он отсутствует уже больше часа. Может быть мы его вместе поищем?

— Я иду с тобой, — сказал Вальтер.

— Нет, пожалуйста, подожди меня здесь, я скоро вернусь.

Обойдя театр за кулисами, они вышли на сцену, чтобы оглядеть зал, и, не увидев никого, мужчина, принимавший участие в поисках, сказал:

— Наверное, он ждет вас в отеле.

Ну, конечно, как она сразу не догадалась, без сомнения, он поступил, как джентльмен, и дал ей возможность поговорить с Вальтером, а сам уехал в отель.

Вернувшись в гримерную, она объявила Вальтеру, что Юрия не нашли, и она едет в отель.

— Я отвезу тебя, — сказал он. — Как жаль, что наша встреча омрачена этим эпизодом. Но я согласен на все, лишь бы никогда тебя больше не потерять. Вот мой телефон, позвони мне сразу же. Я буду дома ждать твоего звонка.

В отеле Юрия не оказалось. У портье Вера узнала, что он не появлялся с тех пор, как они уехали в театр. Панический страх сдавил грудь. Чувство вины ножом воткнулось в сердце. Она позвонила Вальтеру.

— Через десять минут я буду у тебя, — сказал он.

Войдя в номер к Вере, Вальтер застал ее трясущейся, не в состоянии собрать себя в единое целое. Утешая, он говорил:

— Родная моя, успокойся, ты ни в чем не виновата. Юрий не хотел понять, что наша встреча была судьбой. Он не имел права так себя вести. Он должен был понять!

— А ты бы на его месте понял? — спросила она.

Вальтер на мгновение задумался, а затем неторопливо ответил:

— Если бы я был на его месте, я думаю, что понял бы. Ведь я не случайный знакомый, я отец твоего ребенка. Верочка, любовь моя, я до сих пор не могу поверить, что в один день нашел тебя и сына, о котором не подозревал. Прошу тебя, пожалуйста, расскажи мне о нашем сыне. Какой он? На кого похож? Если я правильно высчитал, то ему должно быть сейчас десять лет. Где ты все это время жила, почему не появилась в Берлине? Эти вопросы не давали мне покоя все эти годы, а сейчас я просто не могу придти в себя, узнав, что у меня есть сын.

— Вальтер, сейчас я не могу ни о ком думать, кроме Юрия. Что, если с ним что-нибудь случилось? Я сойду с ума от угрызений совести.

— Дорогая, мы подождем до утра, а утром позвоним в полицию. Я почему-то уверен, что он просто хочет тебя проучить, зная, что ты будешь волноваться. Успокойся и расскажи мне о себе и о нашем сыне.

— Вальтер, если бы ты только знал, что мне пришлось пережить! В тот злополучный день, когда ты меня проводил в дорогу, на вокзале я попала в облаву. Меня насильно впихнули в вагон, набитый людьми, которых угоняли на работу в Германию. Так я оказалась в немецком рабочем лагере. Через некоторое время я обнаружила, что беременна. Для меня это было равносильно крушению мира. Наверное, я погибла бы, если бы случайно в этот лагерь не попала моя подруга детства. Деля со мной все тяготы каторжного труда, часто работая за меня на заводе, она помогла мне выжить. Когда появился Вальтер, она стала ему второй матерью. От нее я узнала, что все мои родные в Одессе были убиты фашистами. Все эти годы мы обе скрывали, что еврейки, а она до сих пор живет, как русская.

— А с кем наш сын сейчас? — с тревогой спросил Вальтер.

— Он так и живет с моей подругой, считая ее своей матерью.

— Как это считая? — еще сильнее заволновался Вальтер. — А ты когда-нибудь рассказывала ему обо мне? Я хочу видеть моего сына немедленно!

— Вальтер, дорогой, успокойся, все не так просто. Только ради Бога, не думай обо мне, что я плохая мать. Я люблю этого ребенка безгранично, но он по необъяснимой причине не любит меня. Он очень одаренный, но необычный, неуправляемый, к тому же, не терпящий проявлений нежности по отношению к себе ни от кого, кроме моей подруги Любы.

— Но почему ты меня не разыскала раньше?

— Сначала в лагере нам запрещалось общаться с внешним миром, а потом, когда такая возможность появилась, и я попробовала разыскать твоего учителя в Берлине, мне сообщили, что его уже нет в живых. После войны я сделала запрос о тебе в немецкую организацию, которая занимается розыском людей, но мне пришел ответ, что под фамилией Растофф, в списках живых или мертвых, никто из мужчин твоего возраста не числится. К сожалению, твоего берлинского адреса я не знала. Я решила, что ты погиб или, возможно, живешь в какой-нибудь другой стране. Потом я вышла замуж за Юрия и уехала в Америку. А самое удивительное то, что во время гастролей в Израиле я встретила мою тетю Геню! К сожалению, дяди Лени уже нет в живых.

Рассказывая свою историю, Вера заметила замешательство на лице Вальтера, в момент, когда она произнесла фамилию: Растофф. Только теперь он вспомнил, что тогда, в те страшные времена, он представился Вере под фамилией своей матери, не упомянув фамилию отца, под которой значился тогда в документах.

— А где же были твои родные? Ведь в Вене они так и не появились, — стараясь сохранять самообладание, вернулся Вальтер к прерванной теме.

— Ах Вальтер, обо всем об этом можно говорить бесконечно.

— Хорошо, родная, у нас теперь впереди много времени. Постепенно ты мне все расскажешь. Может быть ты хочешь отдохнуть? Ляг поспи, а я посижу у телефона.

— А если Юрий вернется в отель и увидит тебя здесь? — опять забеспокоилась Вера.

— Ну, должен же он понять, что я не мог тебя оставить одну в таком состоянии?

Вера переоделась в халат и легла на диван. Через минуту она провалилась в полусон-полузабытье.

Разбудил ее настойчивый стук в дверь.

— Юра, это ты? — стараясь понять где она находится, крикнула Вера.

Стук повторился, а затем мужской голос за дверью по-английски сказал:

— Откройте, пожалуйста, дверь, это полиция!

Взглянув на Вальтера, сидящего на диване с газетой, Вера почувствовала, что беда стоит прямо за дверью. Вальтер, поняв ее состояние, сам открыл дверь.

В номер вошли двое полицейских. Увидев Вальтера, они с удивлением переглянулись и, слегка склонив головы, отдали ему честь. Затем один из них сказал:

— Простите, герр Растофф, нам необходимо поговорить с мисс Верой Блюм.

— Можете говорить при мне. Мы с фрау Верой старые друзья. Если произошло какое-нибудь несчастье, то мне не хотелось бы оставлять ее одну.

Тон Вальтера не вызвал протеста со стороны полицейских, и один из них, уже обращаясь к Вере, сказал:

— Сегодня утром, во время уборки театра, в зрительном зале был обнаружен труп мужчины. В его портмоне найдены документы, по которым мы смогли установить личность покойного. Его имя — Юрий Демидов. Директор театра, с которым мы связались, сказал, что это ваш муж. Сейчас приедет полицейская машина, чтобы отвезти вас в морг для опознания.

Вера покачнулась, и если бы Вальтер не поддержал ее, она упала бы на пол.

— Он умер? — только и успела задать Вера неуместный вопрос.

— Верочка, родная, ради Бога, возьми себя в руки. Ты тут ни при чем. Ты ни в чем не виновата, — повторял Вальтер, прижимая ее к себе...

На следующее утро прилетел Андрей.

Вера просила Вальтера не показываться ему на глаза, пообещав постоянно звонить.

•

В Нью-Йорке прямо из аэропорта останки Юрия отвезли в госпиталь, где после вскрытия была установлена причина смерти: «Обширный инфаркт». На следующий день, гроб с телом был установлен в церкви, где дьяконом служил Андрей. Присутствуя на похоронах, Вера думала, что умрет сама. Весь ритуал панихид и отпевания показался ей бесконечным, особенно, когда толпы народа подходили к гробу для прощального поцелуя. Из рассказов Юрия Вера не помнила, чтобы при жизни он пользовался у присутствующих на похоронах такой горячей любовью, особенно, после женитьбы на ней. Но, очевидно, смерть — одно из самых справедливых явлений в природе, уравнивая молодых и старых, бедных и богатых, больных и здоровых, стирает те невидимые грани условностей, которые придумали сами же люди.

Люба управляла хором, пение было очень красивым.

Вдруг к гробу подвезли коляску с Анастасией Петровной. Она явно сникла и постарела, однако ее туалет по случаю похорон сына был тщательно продуман: черное старомодное платье, с высоким воротником типа «Мария Стюарт», дополняла тоже черная широкополая шляпа с вуалью. Рядом с Анастасией Петровной шел Вальтер-младший. В черном костюме, необычно подтянутый и торжественный, он казался почти взрослым. Вера сделала движение ему навстречу, но он отпрянул от нее. Затем, обойдя ее, он подошел к гробу и поцеловал покойника в лоб. В это время Вера подумала, что если бы ее в десятилетнем возрасте заставили поцеловать покойника, то она бы тут же умерла сама.

Анастасия Петровна, прижавшись щекой к гробу, громко зарыдала. Здесь, перед лицом смерти, Вера впервые увидела ее искренние слезы.

— Юрочка, сынок, почему ты меня не слушал? Почему ты связался с людьми, которые довели тебя до смерти? Ведь я же тебя предупреждала!

Вера ждала этого. Она знала, что «маменька» не упустит случая унизить и опозорить ее.

Бросив на Веру уничтожающий взгляд, Анастасия Петровна, громко, чтобы слышно было окружающим, выпалила:

— Ну теперь ты довольна, добилась своего?

Вальтер, презрительно посмотрев в сторону матери, встал сзади коляски, в которой сидела Анастасия Петровна и с силой, несвойственной его возрасту, толкнул ее вперед.

Еще несколько дней назад превозносимая до небес Америкой и Европой, здесь, в стенах Божьего храма, Вера чувствовала себя отвергнутой всем миром. Кругом были глаза, глядящие на нее равнодушно, а некоторые с презрением. Конечно, Анастасия Петровна сыграла немаловажную роль в этом. Но за что эта старая женщина ее так ненавидит?…

Когда гроб выносили из церкви, к Вере подошла Люба. Она обняла подругу и заплакала.

— Верочка, нам нужно увидеться. Завтра утром я к тебе приеду. Я люблю тебя!

— Любушка, мне тоже нужно тебя видеть. Произошло невероятное! В Берлине меня разыскал Вальтер — отец моего ребенка! Только никому не говори.

Люба отшатнулась от Веры и, как бы испугавшись чего-то, побежала за гробом, бросив на ходу:

— Завтра утром!

На кладбище народу было гораздо меньше, чем в церкви. Погребение прошло, как при ускоренной киносъемке. Некоторые молча вытирали слезы, и только одна Анастасия Петровна, перемежая рыдания с упреками в адрес «безымянного» убийцы ее сына, была безутешной. Вальтер стоял рядом с «бабушкой» и лицо его было непроницаемо. Он безучастно смотрел на происходящее.

Поминки, устроенные в церковной трапезной, напоминали больше обычную вечеринку, где после пения «Вечная память», о покойнике вскоре забыли, и, подвыпив, гости заговорили о повседневном. Неожиданно, какой-то мужчина предложил тост «За милых дам».

Вера почувствовала убийственную усталость и, не простившись ни с кем, уехала.

Войдя к себе в дом, она услышала непрекращающиеся телефонные звонки. В волнении она схватила трубку.

— Верочка, я схожу с ума! Я вылетаю к тебе. Мой самолет в шесть утра. К полудню по вашему времени я буду у тебя. Не встречай меня, я доберусь на такси. Береги себя, родная! До завтра! — почти кричал в трубку Вальтер.

Вера, охваченная чувством вины перед Юрием, испугалась. А что, если кто-нибудь узнает, что, она, не успев похоронить мужа, уже принимает другого мужчину? Все проклятия мира посыплются на ее голову! Скрыть же его приезд будет невозможно. Вальтер-старший будет настаивать на свидании с сыном. Она решила тут же позвонить в Берлин, но телефон не отвечал. Видимо, Вальтер уже уехал в аэропорт.

Вера позвонила Любе.

— Любушка, приходи завтра пораньше. Нам нужно многое обсудить. Я жду тебя в восемь утра.

— Хорошо, приеду, — ответила Люба.

Не в состоянии уснуть ни на минуту, Вера старалась придумать, как лучше всего объяснить Вальтеру-старшему её отношения с сыном. Поймет ли он? Ведь её случай — из ряда вон выходящий. Подобного она не могла припомнить даже в литературе.

Ровно в восемь утра появилась Люба. Подруги обнялись. На минуту им обеим показалось, что вернулись старые времена. Разговор начала Люба.

— Верочка, ты меня убила своим известием. Это небывалый случай, чтобы через одиннадцать лет, случайно, можно было встретить человека, который все это время не давал о себе знать. Надеюсь, ты не сказала ему, что у него есть сын? Ведь все равно Вальтер никогда не согласится уйти от меня.

— Любушка, не волнуйся, мальчика пока никто не отбирает у тебя, но ребенок должен знать своего отца. Я постараюсь Вальтера-старшего уговорить в этот раз не встречаться с сыном. Главное, ты не волнуйся. Расскажи мне лучше о нем и о себе. Как тебе живется? Я надеюсь, ты счастлива?

— Мне не хочется говорить о себе, — как-то неопределённо ответила Люба, стараясь не смотреть в глаза подруге. — А о Вальтере... что можно сказать? Он слишком быстро развивается и физически, и умственно. Мечтает стать военным, но, разумеется, только начальником. Однако он по-прежнему, как в детстве, не может видеть активные действия войны, — таких фильмов он избегает. Сам же по натуре он очень раним. Во всем хладнокровный и жестокий по отношению к другим, он не переносит нравоучений и повышенного тона. Когда он хочет, он может быть вежлив с посторонними, но бывает и непредсказуем, неожиданно нахамив кому-то. Ко всем и ко всему без исключения относится иронически, как бы подчеркивая этим, что нам всем не дотянуться до тех истин, которые открылись ему. Я знаю, Верочка, тебе больно это слышать, но я не имею права тебе лгать. Ты должна знать правду.

— Люба, я знаю, ты говоришь правду, но в то же время не понимаю, почему ты не хочешь, чтобы он познакомился со своим отцом? Почему ты так держишься за чужого ребенка, который, кроме огорчений, тебе ничего не доставляет? Другое дело — мать! Плохой ребенок — это ее горе, она должна терпеть, у нее нет выхода…

— Можешь не продолжать! — перебила ее Люба. — Это ты считаешь, что я не мать Вальтера. А я так не считаю! Если этот ребенок и способен хоть на какое-то проявление нежности, то только ко мне. Я безумно люблю его! Все твои родовые муки, все тяготы нашей прошлой неустроенной жизни я переносила вместе с тобой. Вальтер мой, каким бы он ни был! Я очень надеюсь, что он перерастет все плохое, заложенное в нем, и в конце концов, будет порядочным человеком. Сейчас у него очень трудный период. Он не по годам развит, и в его десять лет у него уже явно проявляется интерес к женскому полу. Мне стыдно об этом говорить, но иногда, когда я обнимаю его, он, не стесняясь, начинает гладить мою грудь, так что мне с силой приходится оттаскивать его руку.

— Люба, прости меня, тогда я уже совсем не понимаю тебя. Все выглядит так, что ты приносишь себя в жертву ради этого ребенка. Напрасно ты думаешь, что его можно будет пробить лаской. Я уверена, что ему, наоборот, нужна твердая рука. Такого рода дети уважают только силу. Я думаю, что самое правильное будет, если отец заберет его в Германию и отдаст в военную школу, там из него выбьют всю спесь. Ты ведь видишь сама, в том окружении, где он сейчас находится, он, как губка, впитывает в себя только все самое плохое. Он стал махровым антисемитом, и даже ты не в состоянии что-либо изменить. И, конечно, Любушка, прости меня, что я вмешиваюсь не в свое дело, но как сама-то ты можешь жить в этом ужасе? Неужели твои родные, так трагически ушедшие из жизни, и твое прошлое для тебя уже ничего не значат? Неужели пройденный этап жизни начисто вычеркнут из твоей памяти? Как бы ты облегчила свою душу, если бы во всем призналась Андрею.

— Никогда, слышишь, никогда! Ни Андрей и никто другой не должны об этом знать! Чего ты добилась, рассказав обо всем Юрию? Разве ваша жизнь стала лучше? Все равно между вами не было духовной близости. Вы до конца оставались чужими.

— Да, мы оставались чужими, но, по крайней мере, я могла себе позволить быть самой собой и не должна была выслушивать антисемитский бред. Я была свободна! Любушка, родная, пока не поздно, разорви эту паутину. Расскажи все Андрею! А если он не поймет, тогда уходи от него.

Вдруг после этих слов Люба закрыла лицо руками и разрыдалась. Вера подошла к ней и, присев рядом с ней на диван, обняла.

— Любушка, расскажи мне все о себе, облегчи душу. Я знаю, что ты несчастлива. Я знаю, что убежать от прошлого еще никому не удавалось, тем более, когда твои седые волосы напоминают о нем каждое мгновение. И как бы ты не пыталась их закрасить, они пробиваются сквозь любую краску. Но еще не поздно! Ты еще совсем молодая и очень красивая. Ты еще можешь сделать карьеру. И если ты действительно стала верующей христианкой, то можно, оставаясь ею, быть в то же время свободным человеком. Я уверена, что ты сознательно приняла эту религию. Но жить в окружении людей, которые слепо ненавидят евреев?.. Знаешь, однажды Юрий, когда я ему все рассказала о себе, спросил: «А может быть, и твоя подруга — жидовка?» Значит до сих пор их грызут сомнения. А ты ведь жена его сына!

Пока Вера говорила, Люба, продолжая плакать, теснее прижималась к подруге. Вдруг она подняла на Веру глаза, полные слез, и быстро, скороговоркой заговорила:

— Верочка, я в западне. Я знаю, что они подозревают во мне еврейку, и каждый раз, когда кто-нибудь из них знакомится с новыми эмигрантами из Одессы, они как бы вскользь спрашивают их, не знали ли они меня и мою семью в Одессе? До сих пор мне везло, а что, если завтра кто-нибудь из вновь приезжих узнает меня? Что я тогда буду делать? Знаешь, я поняла, что принятие Христианства не предохраняет нас от презрения со стороны многих людей. Даже наоборот! Крещеных евреев презрительно называют выкрестами. О них говорят, что евреи, как волки, сколько их не корми, все равно в «лес» смотрят. Ты можешь себе представить, если меня разоблачат, во что превратится моя жизнь? Не забудь, я ведь матушка! Никто не имеет права лгать перед алтарем, а я солгала, скрыв свою национальность. Андрей никогда не простил бы мне этого: ведь если бы он знал, что я еврейка, то ни за что не женился бы на мне. Поверь, мне много пришлось выслушивать от Андрея осуждений в адрес Юрия. Он не мог понять, что заставляло его отца держаться за тебя? Он никогда не произносил в твой адрес слова: «жидовка», но говорил: «Уж если терпеть от такой, как твоя подруга, то хотя бы от русской или любой другой славянской женщины. А отец совсем сошел с ума на старости лет!» Да, да, Верочка, ты права, мои седые волосы не дают мне забыть ни на секунду о той яме с трупами, где лежат наши родные. И моя измученная душа все время напоминает мне о том, как я, лежа на шевелящихся трупах и придавленная телом отца, все-таки выбралась из ямы и начала играть роль Любы Романенко. Но временами мне кажется, что я не выдержу. Верочка, если бы ты слышала о чем они говорят! Это не поддается никакой логике. Они слепо, бездумно ненавидят нас. Эти люди превратили христианскую религию в самую парадоксальную религию из всех других. Я расскажу тебе только об одном случае. Однажды в нашем доме был в гостях Владыка. Он много говорил прописных истин, поучая присутствующих. Все сидели, открыв рты, выслушивая его длинные тирады, вычитанные из Библии. Когда он собрался уходить, Андрей вызвался подвести его домой. Я поехала с ними. Дом его находился недалеко от синагоги. Проезжая ее, он с сарказмом сказал: «А это моя синагога!» Я по глупости спросила его: «А вы когда-нибудь бывали там?» Он не задумываясь ответил: «Да что вы, я до этого еще не дошел!» Не знаю почему, но я не выдержала и сказала: «Христос дошел, а вы нет!» Владыка сидел на переднем сидении рядом с Андреем, а я на заднем. Он повернул голову в мою сторону и так посмотрел на меня, что я думала, провалюсь сквозь землю. Всю обратную дорогу Андрей мрачно молчал, а когда приехали домой, избил. Я не хочу об этом много говорить, но Андрей оказался совсем не тем человеком, каким казался вначале. Понимаешь, Верочка, мне вдвое труднее, чем другим, потому что я, вместе с моими хористами, пою молитвы, написанные для Господа. Но когда я подумаю, что в храме присутствуют люди, которые недавно были надсмотрщиками в концентрационных лагерях, мне становится худо. Ведь среди тех, кто расстреливал нас под Одессой, были не только немцы, но и украинцы. Теперь они прибежали в церковь замаливать грехи. Когда я стою рядом с такими под сводами храма, то каждой клеточкой кожи чувствую их зловредную энергию. И как же моя молитва к Богу сможет пробиться через этот заслон? Но одно меня утешает, что не все такие. Есть очень добрые, отзывчивые люди среди прихожан. А наш священник — отец Лазарь! Он — мой исповедник. Он все знает. Ему я могу рассказать все. Он и поймет и утешит. Знаешь, Верочка, он святой человек! Его так же, как и нас, возмущает отношение некоторых прихожан к евреям. Он считает это величайшим заблуждением людей. Он так же, как и мы, не может понять этот вопиющий парадокс в сознании людей, исповедующих Христианскую религию. Ведь Христос учил любить и прощать. А нам до сих пор не могут простить, что «евреи Христа распяли». Но если даже это так, то ведь только благодаря мученической смерти Христа и Его Воскресению, люди узнали, что Он Сын Божий. Иногда я задумываюсь, а что если бы евреи не принимали участия в казни Христа, а наоборот, сделали бы Его своим царем, и не умер бы Он мученической смертью, а дожил бы до старости, как многие другие святые. Что было бы тогда? Какой повод нашли бы люди для того, чтобы ненавидеть евреев? Эти вопросы я задаю отцу Лазарю. А он на это мне отвечает, что не может объяснить этого, так же, как не может объяснить, почему псалмы Давида читать на всех службах — это нормально, а если на ком-то надета звезда Давида, то такого прихожане не потерпят. Отец Лазарь — мыслящий философ, он считает, что религия, которую практикуют люди в повседневной жизни, не имеет ничего общего с Христианской, из Нового Завета. Он в ужасе, что, к сожалению, и среди священ нослужителей встречаются такие, которых вообще нельзя пускать на порог церкви. Но он надеется, что его молитвы и молитвы других разумных людей когда-нибудь дойдут до Бога и тогда наступит религиозное возрождение, и люди раскаются в своих ошибках. Но больше всего меня пугает Вальтер. Я чувствую, что сейчас, когда он находится в стадии созревания, его начинают мучить противоречия. Я все время пытаюсь привить ему слепую веру в Бога, не анализируя, не ища логики в религии. Но чем он старше становится, тем меньше он это приемлет. Иногда он открыто начинает критиковать священнослужителей, смеется, когда я говорю об исповеди. Категорически отказывается причащаться, говоря, что никогда не возьмет в рот ложку, которую лизали всякие заразные. И в то же время, неожиданно зайдя к нему в спальню, я застаю его иногда за молитвой. Часто мне кажется, что в этом ребенке борются два существа. Но как бы то ни было, на людях он демонстрирует только злое. Я тебе еще об этом не говорила, но я водила Вальтера к психиатру. Врач долго говорил с ребенком наедине, а потом сказал мне: «Этот ребенок гениален, но я должен сказать, что в данном случае мы имеем дело со злым гением. Рассматривая его случай с точки зрения наследственности, даже если этот мальчик был зачат добрыми людьми, возможно, он унаследовал свою натуру от какого-то предка. Мы не можем его винить в этом. Он не в состоянии себя контролировать. Боюсь, что и ваши усилия ни к чему не приведут. Вы, конечно, спросите меня, что же делать? Ответ один: любить его таким, какой он есть! К сожалению, изолировать его тоже невозможно, а влияние общества, преломляясь сквозь призму противоречивого незрелого существа, дает негативные результаты. Применять к нему строгие меры даже опасно: они вырабатывают в ребенке желание мстить. Сначала это будет направлено на отдельных личностей, а с возрастом масштабы будут расти и постепенно они перекинутся на все живое. Таких примеров история знает много: и даже мы с вами были свидетелями всемирных катастроф, произошедших по вине таких злодеев как Гитлер, Эйхман и других, менее известных миру палачей».

Вера сидела, обхватив голову руками. Она — мать ребенка, которого сравнивают с Гитлером! Хотелось кричать и звать на помощь.

Люба! Самоотверженная святая Люба! Она одна находит ключ к металлическому сердцу маленького садиста.

— Господи! Помоги мне не сойти с ума! — простонала Вера.

— Верочка, прошу тебя, успокойся. Все должно остаться так, как есть. Вальтер-старший не должен встречаться с сыном, во всяком случае теперь. А сама-то ты, что собираешься делать? Ты уедешь в Германию? Что будет с твоей концертной деятельностью? Теперь ты должна найти другого импресарио?

— Я об этом еще не думала. Сейчас я в таком состоянии, что ничем не смогу заниматься. Я так устала. И встреча с Вальтером, и внезапная смерть Юрия. Как я все это выдержу? Кстати, с минуту на минуту должен появиться Вальтер. Я бы хотела вас познакомить. Прошу тебя, не уходи, останься, ты должна его узнать.

— Нет, нет! — заторопилась Люба. — Мне нужно бежать! Я позвоню тебе завтра.

•

После отъезда Айзика дом не убирался. Вера двигалась, как автомат, запихивая по шкафам разбросанные вещи. У нее болело сердце. Сейчас, в эту минуту она без страха думала, что вот так же, как Юрий, может умереть.

Сердце не замирало от мысли о предстоящей встречи с Вальтером-старшим. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то абстрактным. Вот только тетя Геничка, только она и есть реальная, ощутимая, родная! Да, как же раньше это не пришло ей в голову? Можно уехать к тете Гене и к Айзику. Ну, конечно, это выход!

Выход? А как же Люба и Вальтер-младший? Как их оставить? Люба многого не договаривает, — она очень несчастна. Нужно что-то для Любы сделать! Но что?

В это время за дверью позвонили.

— Открыто! — крикнула Вера.

В дверях стоял Вальтер-старший с чемоданом в руках и с плащом, перекинутым через плечо.

Увидев его, Вера сразу забыла все, что будоражило ее душу еще минуту назад. Вдруг, впервые за многие годы, она почувствовала себя вольной птицей. Ей не хотелось двигаться и произносить какие-либо слова. Вот так стоял бы он, а она бы на него смотрела, на прежнего Вальтера, с которым разделила столько тяжких дней. Теперь он здесь, рядом, ее любимый, о котором она мечтала наяву и видела в снах.

Вальтер, тончайший музыкант и человек, понял ее сразу. Он, как вкопанный, стоял перед ней и даже зажмурился, как будто от яркого света. Так прошло несколько минут! Вера подошла первой. Она взяла чемодан и плащ из его рук и, бросив их на диван, обняла его за шею!

— Верочка, я не верю, что это реальность, — сказал Вальтер, изо всех сил прижимая ее к себе.

Она приложила ладошку к его губам и тихо, почти шепотом сказала:

— Молчи, не говори ничего. Мне мешают слова. Лучше сыграй что-нибудь. Я так соскучилась по роялю. Сыграй моего любимого…

— Шопена! — закончил он за нее.

Старый рояль Айзика давно не слышал такого Шопена. Вера стояла с закрытыми глазами у рояля и какие картины прошлого рисовала память в ее голове, можно только догадываться.

Но что это? Первые аккорды Крейцеровой сонаты! И на этот раз они прозвучали совсем по новому! — Как призыв!..

Вера быстро достала скрипку и заиграла. О! Как Вальтер — этот знаток музыки и человеческого настроения — чувствовал ее! Как улавливал все тонкости исполнения! Они оба упивались игрой, словно хотели убедить друг друга, что пути их сошлись не только для личного счастья...

•

— Жизнь продолжается! Я люблю тебя, моя Вера! — были первые слова Вальтера, когда он утром открыл глаза.

— Жизнь начинается! Я люблю тебя, Вальтер! — откликнулась она.

— Когда я увижу сына? — вдруг спросил он.

— Прошу тебя, дорогой, не будем ни о чем говорить, будем только любить друг друга и слушать музыку. А когда мы этим насытимся, тогда обо всем поговорим.

— Не знаю как ты, а я никогда не смогу этим насытиться, — с ласковой угрозой сказал он, еще сильней прижимая ее к себе.

— Хорошо, — согласилась Вера, только сначала расскажи о себе. Ведь прошло одиннадцать лет.

— Ну что ж, попробую. Когда я узнал от моего маэстро, что ты к нему не приехала, я стал сходить с ума. В это время в Киеве активизировались партизаны, и появилось много пленных. Стараясь забыться, я ушел в работу. Я был очень занят: моя цель была спасти как можно больше людей. Иногда мне это удавалось, но я боялся переборщить, чтобы не попасть под подозрение. При нашем отступлении из Киева я нашел на улице двух беспризорных еврейских мальчиков-близнецов. Кто-то из украинцев прятал их все годы оккупации, но потом эти люди бежали вместе с немцами, и дети оказались на улице. Пристроив их в семью украинцев, не подозревавших, что мальчики евреи, я помог этой семье бежать в Германию. Потом я нашел этих детей и все послевоенные годы воспитывал их. Сейчас им уже по двадцать три года. Они живут самостоятельно и оба учатся в университете. Один будет юристом, другой филологом. Они называют меня отцом, а я их люблю, как родных детей. Теперь мне Господь подарил еще одного сына, и у меня их стало трое.

— А как же ты жил все эти годы? Чем занимался? Как сложилась твоя личная жизнь?

— Дорогая, столько вопросов сразу. Не знаю с чего начинать...

— Начинай с того, что тебе кажется главным.

— Главным всегда была только ты. В течение пяти лет я занимался активными поисками. Я искал тебя и как Надежду Ушакову, и как Веру Блюм. Когда я понял, что поиски бесполезны, я должен был заполнить чем-то свою жизнь и занялся концертной деятельностью. В одной из гастрольных поездок по Израилю я встретил молодую еврейскую девушку. Она великолепно пела и была довольно красивая.

Вера сделала легкую попытку высвободиться из его объятий и он сразу понял, что ее задели эти слова. «Слава Богу, — подумал он, — значит любит!» Он поцеловал ее в губы и продолжал:

— Ты ведь сама просила меня рассказать. Если тебе неприятно, я замолчу.

— Нет, пожалуйста, продолжай! Прости меня. Мне стало больно, что столько лет потеряно, — с горечью сказала Вера.

— Нехама, так звали эту девушку, уже заканчивала консерваторию. Через полгода она приехала ко мне в Германию. Мы поженились. Поверь мне, родная, я не специально рассказываю тебе так прозаично историю моей женитьбы. Так было на самом деле. Она была всего на три года старше моих мальчиков и к роли матери совсем не была готова. Кроме того, она не хотела жить в Германии. Конечно, в этом я ее понимал, но не настолько любил, чтобы выполнять все ее капризы, одним из которых был наш переезд в другую страну. Ровно через год мы разошлись. С тех пор я жил один со своими детьми. Они единственные, кто доставлял мне большую радость. Чтобы не оставлять их одних, я перешел на преподавательскую работу и вскоре стал ректором Берлинской консерватории. Но не было дня, чтобы я не вспоминал тебя. Я казнил себя за то, что поторопился отправить тебя, что не предпринял достаточных мер предосторожности, что не нашел другого способа сохранить тебя. Задним числом я находил тысячи других вариантов, как можно было тебя спасти, и от этого еще больше мучился. Твоя скрипка была мне упреком за то, что я не сумел сохранить тебя. О твоем концерте в Берлине я узнал из афиш. Что со мной творилось, я не могу тебе передать! Я стал наводить справки о тебе и от администрации театра узнал, что ты живешь в Америке. Я знал, что до концерта в Берлине ты будешь в Иерусалиме и хотел туда ехать. Но потом решил подождать три дня и встретить тебя в Берлине. Жаль, что наша встреча омрачилась смертью Юрия, и я стал невольным виновником этой трагедии.

— Вальтер, мы не можем упрекать себя в том, в чем не виноваты. Последнее время Юрий был невыносим. Он считал меня своей собственностью и ревновал даже к стулу. Я защищалась как могла, но он все равно подавлял меня, стараясь доказать, что без него я была бы никто, что он из меня сделал знаменитую скрипачку. Когда ты шел на встречу со мной, ты ведь не мог предвидеть, что существует Юрий!? А Юрий не хотел понять, что у меня было мое собственное прошлое. Все мои попытки утвердиться как личность наталкивались на протест с его стороны. Иногда, из боязни меня потерять, он старался быть нормальным, но ненадолго. В конце концов его натура брала верх, и все повторялось опять.

— Почему же ты не порвала с ним и столько лет терпела?

— Этот вопрос я задавала себе сама очень часто. Трудно сказать, почему. Но скорее всего из чувства благодарности. Кроме того, наш сын играл большую роль в том, что я оставалась с Юрием. Ведь Вальтер жил с сыном Юрия. Но это уже тема для отдельного разговора.

— Любовь моя, как мне больно все это слышать. А еще больнее от того, что все эти годы я жил в комфорте и достатке и ничем тебе не помог только потому, что не мог тебя найти. Но теперь мы все исправим. Теперь тебе ни о чем не нужно заботиться. У тебя будет прекрасный импресарио, и тебе не придется ни с кем делить заслуженную славу божественной скрипачки. Родная, я до сих пор не могу поверить, что ты рядом и теперь я могу быть всегда с тобой и ласкать тебя и любить! А от тебя мне нужно только одно: говори мне без конца, что любишь меня тоже.

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — кричала Вера. — Я всегда любила только тебя и буду любить, пока не умру!

И опять они упивались любовью, и казалось желание их никогда не иссякнет. Они торопились наверстать упущенное!

Вдруг раздался телефонный звонок.

— Не бери трубку, — сказал Вальтер, не желая делить Веру даже с телефоном.

— Я должна ответить, это может быть Люба. — слегка волнуясь, ответила она. — Алло, Вера слушает!

— Верочка, это Люба. Мы с Вальтером едем к тебе. Я ему сказала, что сегодня он познакомится со своим отцом. Ребенок очень волнуется, он сгорает от нетерпения увидеть отца. Через час мы будем у тебя.

— Там что-то случилось, Вальтер, через час здесь будет Люба с нашим сыном. Он хочет с тобой познакомиться. Я не понимаю, в чем дело? Люба сама не своя. Еще вчера она была категорически против этой встречи, а сегодня все резко изменилось. Я волнуюсь, Вальтер.

— Не волнуйся, Верочка! Это нормально. Люба поняла, что ребенку нужен отец, и с ее стороны будет нечестно, если она при живом отце лишит ребенка общения с ним.

К удивлению Веры Вальтер-старший был совершенно спокоен, а если его и обуревали какие-то чувства, то он очень искусно их скрывал.

Надев черный выходной костюм и повязав галстук, Вальтер-старший выглядел так, словно собрался идти на важный прием. Его седые волосы придавали благородство. Он был высокого роста, худощавый, с тонкими, но мужественными чертами лица. Во всем его облике чувствовалась немецкая выправка.

Вера тоже оделась в строгое черное платье, что еще больше подчеркивало торжественность момента.

Ровно через час в дверь позвонили. Вера долго не могла открыть замок, руки ее дрожали. Наконец, дверь распахнулась. На пороге стояла Люба, держа за плечи Вальтера-младшего. Несколько секунд никто не двигался и не произносил ни слова. Наконец Вальтер-старший подошел к сыну и, взяв его за руку, провел в гостиную.

— Здравствуй, сын! — сказал он совсем обыденным голосом, как будто они всегда жили вместе и лишь ненадолго расстались… И здесь произошло неожиданное. Мальчик обхватил руками шею отца и, уткнувшись лицом в его грудь, как обиженный малыш заплакал навзрыд. Отец, прижимая сына к себе, целовал его голову. Ошарашенные Люба и Вера стояли, как вкопанные, потеряв дар речи. А Вальтер-старший, лаская мальчика, все время повторял:

— Поплачь, сынок. Наверное тебе давно хотелось поплакать. Но ты стеснялся. Тебе казалось, что ты старше всех, а старшим плакать не положено, не так ли? Но теперь ты можешь не стесняться. Я — твой папа, я тебя пойму. Теперь я всегда буду с тобой!

Вера подошла к ним и сзади прижалась к сыну. Он слегка сжался, но только на мгновение. Она целовала его затылок и, тоже плача, повторяла:

— Сыночек мой! Как я счастлива, что ты с нами! Мы больше никогда не расстанемся! Я люблю тебя, мой Вальтер!

Так прошло несколько минут. Наконец Вера вспомнила о Любе. Она оглянулась вокруг, но Любы не было. Вера выбежала на улицу, но и машины, на которой приехала Люба с Вальтером, у дома тоже не было. Расстроенная, она вернулась в дом.

Вальтер старший сидел с сыном на диване. Они держались за руки, глядя друг на друга.

Вдруг на столике в прихожей Вера увидела большой толстый конверт. На конверте рукой Любы было написано: «Для Веры Блюм, лично». Слово лично было подчеркнуто жирной чертой.

Незаметно для других Вера взяла конверт и ушла в свою спальню, сказав, что ей нужно переодеться. Дрожа всем телом, она вскрыла конверт, в котором лежала толстая тетрадь и письмо. В письме было написано:

«Моя дорогая и единственная подруга и сестра!

Когда вы с Юрием поженились и уехали из Германии в Америку, ты забыла среди других своих вещей фотографию Вальтера-старшего. Помнишь, он был на этой фотографии в немецкой военной форме. Я нашла ее и сохранила, думая, что передам ее тебе при встрече. Но по приезде в Америку я как-то забыла о ней. Через некоторое время, перебирая старые бумаги, я наткнулась на эту фотографию. Я хотела сразу вернуть ее тебе, но сначала решила показать ее Вальтеру, и сказать ему, что это его отец. Мальчик долго вглядывался в снимок, а потом, поцеловав его, спросил: «Где мой отец?» Я ответила, что это неизвестно, скорее всего — он погиб. С этих пор эта фотография лежала в ящике его письменного стола. Перед сном, каждый вечер, он разговаривал с отцом, а потом молился Богу, прося, чтобы отец нашелся. Я никогда не говорила тебе об этом, чтобы не огорчать тебя: ведь ты была рядом, а тебя ребенок видеть не хотел. Однажды он признался мне, что уверен в том, что отец жив, но ты его бросила и из-за тебя у него нет папы. Я пыталась его переубедить, но это было бесполезно. Он не хотел о тебе слышать, а тем более жить с тобой. Я старалась заменить ему мать, наивно думая, что отца ему заменит Андрей. Однако Вальтер категорически отказывался называть его «отцом», а последнее время стал отказываться оставаться с Андреем дома, если я куда-то уходила.

•

Крушение мира произошло не только у Любы, оно произошло и у Веры. Ее била лихорадка. Что делать? Надо выручать подругу! Что она задумала? Как она собирается рассчитаться с этими людьми? Вера еще раз перечитала письмо. От этого стало еще хуже. Боясь заглянуть в дневник, она положила его в ящик тумбочки, стоящей у кровати. Как быть? Рассказать Вальтеру? А что, если он пойдет туда и разнесет их дом в щепки? Нет нельзя этого допустить! Там Люба, надо ее выручать! Разорвав письмо на мелкие клочки, она спустила их в унитаз.

Переодевшись в будничное платье, она сошла вниз. Обоих Вальтеров она застала в кухне. Они готовили завтрак. Вера остановилась в дверях, любуясь этой картиной. Еще совсем недавно она бы не поверила, если бы ей сказали, что такое произойдет. На минуту у нее перехватило дыхание от переполнявших ее чувств. Как они были похожи внешне! И как были оба красивы!

— Чем это вы здесь занимаетесь? — спросила Вера беззаботным тоном. Но наверное, в ее тоне прозвучали фальшивые нотки, поэтому Вальтер-старший подошел к ней и с беспокойством спросил:

— Что-нибудь случилось, дорогая?

— Нет, что ты, милый, все замечательно! Я пришла вам помочь похозяйничать на кухне. Что вы тут готовите? А хотите я вам напеку оладушки с яблоками, такие, как мне делала мама, когда я была маленькая?

— Конечно хотим! — обрадовался Вальтер-старший. — Мы с сыном будем тебе помогать!

— Нет уж, идите в столовую и накрывайте на стол, а я сама займусь оладьями.

Вальтер-младший не двинулся с места, пока отец не сказал:

— Пошли накрывать на стол!

Вера развела тесто, нарезала яблоки. Вдруг в тесто с ее руки упала капля крови. «Откуда это?» — перепугалась Вера. Ее вдруг охватил страх. Она вытерла рукой пот со лба и, опуская руку, заметила порез на ладони. «Слава Богу! Это всего лишь порез!» Она заклеила пластырем рану, но чувство беспокойства не покидало ее. Никогда не замечавшая в себе раньше потребности мстить кому-то, сейчас она еле сдерживала себя, чтобы не побежать к Андрею и не вцепиться ему в горло. Жизнь ее сына, и так исковерканная, надломлена окончательно. В ее ребенке, над которым так надругались, еще больше могут усугубиться его садистские наклонности.

А Люба? Ее Люба, которая сначала заменила мать ей, а потом ее ребенку! Скорее бежать к Любе! Надо ее выручать, пока она не успела наделать глупостей.

Поставив на стол тарелку с оладьями, Вера , еле прикоснувшись к ним, вдруг, как бы вспомнив о чем-то важном, сорвалась с места и сказала:

— Я совсем забыла, я должна срочно быть в одном месте. Я ненадолго отлучусь. Если вы будете хорошими мальчиками, то вечером мы все пойдем есть мороженое.

В ту же минуту, не дав возможности Вальтеру-старшему задать вопроса, куда и зачем она едет, Вера выбежала из дома, вскочила в машину и помчалась к дому Любы.

Входная дверь оказалась запертой. Сначала Вера позвонила, а потом стала стучать. Но никто не ответил. Она долго барабанила, но безуспешно. Плохое предчувствие не давало ей уйти, и она начала стучать во все окна и двери. Но внутри дома была тишина. Подойдя к калитке, которая вела в сад, Вера дернула ее. Калитка открылась. Оказавшись у веранды, соединяющейся с кухней, Вера потянула дверь, и она отворилась. Пробежав веранду и кухню, она очутилась в гостиной. Но там никого не было. Вера стала звать Любу. Никто не откликался. Она взлетела вверх по лестнице и пробежалась по спальням. Постели были застелены: во всех спальнях был образцовый порядок. Тогда Вера стала проверять ванные комнаты. Там тоже был полный порядок. Наконец, дойдя до ванной, которая примыкала к спальне Андрея и Любы, Вера увидела за прозрачной занавеской человека, погруженного в воду. Отдернув занавеску, она чуть не лишилась чувств. В красной от крови воде лежала Люба. Вера закричала не своим голосом. Выбежав из ванны, она выскочила на улицу и побежала к соседям. Из ее сбивчивого рассказа они все-таки поняли в чем дело и, вызвав полицию, тут же позвонили Андрею. Когда приехал Андрей, полиция уже была в доме. Тело Любы еще лежало в ванне. Ждали врача-эксперта, чтобы зафиксировать смерть. Вдруг, на столике около кровати, Вера заметила конверт на котором было написано: «Отцу Андрею». Незаметно она взяла его и спрятала с сумочку. Затем, закрывшись в одной из ванных, она вскрыла конверт и прочла:

«Неуважаемый отец Андрей. Я выбрала такую смерть не из желания опозорить вас, а потому что хочу, чтобы вы поняли, что не только вы можете приносить людям горе, но и вам могут тоже. Мне не жаль расставаться с жизнью, тем более, что я лучше других знаю, что такое смерть. Я уже побывала в преисподней, когда всех моих родных и меня расстреляли палачи, подобные вам. Мне удалось выжить, заплатив за мою жизнь седыми волосами и необходимостью лгать, изображая из себя не ту, что я есть на самом деле. Но, как говорят, никогда не поздно познакомиться. Так вот, зовут меня Люба Эпштейн, по прозвищу «Соловей». Но можете утешаться тем, что не только вы обманулись во мне, но и я обманулась в вас. К сожалению, я вас любила и ради вас пожертвовала многим: ведь матушке не пристало быть певичкой на сцене, ей положено петь в церковном хоре. И я пела! Пела искренне, никогда не сфальшивив. Но вы меня не услышали. Я ухожу из жизни, не простившись с вами, зная, что вы меня даже не похороните. Только прошу, выполните мое последнее желание. Позвоните Вере Блюм и попросите ее, чтобы над моей душой Раввин в синагоге отпел Кадиш и чтобы похоронили меня на еврейском кладбище рядом с моими соплеменниками.

Вера спустилась вниз, придерживая рукой сердце, которое тяжелым камнем лежало в груди, и если даже билось, то Вера этого не ощущала.

Андрей сидел в гостиной и молился. Вера подошла к нему и с трудом сдерживая себя, спросила:

— Когда будете хоронить?

— Мы самоубийц не хороним, — ответил он, раздражаясь от того, что его оторвали от молитвы.

— Ну что ж, тогда раввин отпоет в синагоге, и мы похороним ее на еврейском кладбище. Думаю, что вы давно подозревали, что Люба была еврейкой?

Андрей ненадолго задумался, а потом со злобой ответил:

— Да, подозревал, и она заслужила такую смерть за то, что врала с первого дня, скрывая, кто она на самом деле.

— А вам никогда не приходило в голову, что она к тому же была замечательным самоотверженным человеком, правоверной христианкой и прекрасной любящей женой. Женой того, кто не заслуживает не только звания священнослужителя, а даже просто человека. Учтите, я все знаю! И у меня достаточно доказательств в виде синяков на теле моего сына, чтобы засадить вас за решетку. Вы недостойны были даже стоять рядом с Любой, не то, что быть ее мужем. — Выпалив все это на одном дыхании, Вера бросила ему в лицо конверт с письмом Любы и, резко повернувшись, ушла.

Сидя в машине за рулем, она почувствовала, что не в состоянии будет добраться до дома. Ее охватило отчаяние. Только сейчас она в полной мере осознала, кем была для нее Люба. «Мы самоубийц не хороним», стучали в голове слова. А тех, кто доводит до самоубийств, вы хороните?

Ей стало страшно, что этот молодой злодей был сыном ее бывшего мужа. Ведь в Юрии при всей его вспыльчивости не было такой жестокости. «Но причем тут Юрий?» — спрашивала она себе. У нее у самой растет непредсказуемое «чудо» — ее сын. Кто знает, что он преподнесет ей в будущем? Она прижала машину к обочине и остановилась. Не в силах больше сдерживать себя, уронив голову на руль, она истерически зарыдала. Нужно сейчас же, немедленно выплеснуть свое горе: дома нельзя, там Вальтер-младший, который не должен знать о смерти Любы.

Вера опомнилась, когда в окно постучал полицейский.

— Мэм, вы о’кэй? Может быть вам нужна помощь?

Она подняла на полицейского распухшие от слез глаза и подумала: «Ну, вот, есть и такие! Значит еще не все потеряно!»

— О, нет, спасибо, я о’кей! — И она нажала на газ, оставив полицейского в недоумении.

Дома она застала двух самых дорогих на свете мужчин: сына и ее любимого Вальтера-старшего. Ее приходу обрадовался только старший. Но тут же пожурил, что уже волновался, где она так долго задержалась. Вера, стараясь не выдавать своего состояния, шутливо заметила:

— Ну вот, уже сцены ревности начинаются.

Вальтер-старший обнял ее и ласково сказал:

— Да, ты знаешь, я поймал себя на мысли, что ревную тебя к самому себе. Я так люблю тебя, Верочка! Мне страшно отпускать тебя даже на минуту. Если я опять тебя потеряю, то не переживу этого.

— Глупенький, ты меня никогда больше не потеряешь.

— Верочка, мы с Вальтером решили пойти на ленч в стейк хауз. Я выяснил, что это его любимый ресторан. Быстренько переоденься и поедем все вместе.

— Дорогой, я совсем не хочу есть, кроме того, я очень устала. Может быть, вы пойдете вдвоем, а я отдохну.

— Нет, нет! Вальтер хотел, чтобы мы пошли все вместе и пригласили Любу пойти с нами.

При этих словах Вера, покачнувшись, чуть не упала. Вальтер поддержал ее и почти втащил по лестнице в спальню. Оказавшись наедине с ним, она заплакала, а он, не понимая причину слез, думая, что она плачет от переполнявших ее эмоций, стал утешать ее.

— Любовь моя! Успокойся, теперь все несчастья позади. Теперь мы будем вместе, и наш сын всегда будет с нами. Ты даже не представляешь, как быстро мы нашли общий язык. Он согласен ехать с нами в Германию. Он хочет учиться музыке, оказывается, он очень любит гитару и кларнет. Я рассказал ему о его братьях, и он хочет с ними познакомиться. Он просил меня, чтобы мы уехали отсюда завтра же, но только он должен проститься с Любой. Я пообещал ему это и даже то, что Люба скоро приедет к нам в Германию.

Когда Вальтер произнес имя Любы, Вера громко разрыдалась. Сквозь рыдания она выкрикивала:

— Нет больше моей Любы, нет больше моего соловушки!

Ошарашенный этим известием Вальтер-старший, прижимая Веру к себе, умолял:

— Успокойся, родная, расскажи мне, что случилось. Только прошу тебя тише, чтобы Вальтер не услышал.

Все, все поведала ему Вера, опустив лишь то, что Андрей сделал с их сыном. Она знала, что, рассказав ему об этом, ей никакими силами не удалось бы удержать Вальтера от поступка, который закончился бы для Андрея смертью, а для Вальтера смертной казнью.

— Но как мы можем скрыть от ребенка гибель Любы? — спросил Вальтер. — Ведь мы должны позаботиться о похоронах. Мы оба будем заняты, надо все сделать в короткий срок.

— А что, если мы увезем тело в Израиль и там похороним? — спросила Вера.

— Но она была крещеная. В Израиле очень строго с этим. А обманывать в таких случаях нельзя! — разумно парировал Вальтер. — Лучше, если мы отвезем ее в Германию и похороним на еврейском кладбище. Там мы сможем навещать могилу.

— Ты прав, дорогой, это самое разумное решение. Сейчас надо действовать немедленно, чтобы мы могли побыстрее уехать отсюда.

— Я займусь этим, — сказал Вальтер. — Ты останься с ребенком дома, а я поеду в полицию и скажу, что Люба моя кузина, и я хочу забрать ее тело в Германию. Я думаю, что они возражать не будут. Надо постараться сделать так, чтобы в ближайшие дни мы все улетели домой. Только прошу тебя, родная, успокойся, иначе Вальтер может догадаться. Сейчас идем к нему.

Они застали Вальтера-младшего за рисованием. Заглянув в рисунок, оба обомлели. На листе бумаги был нарисован Андрей, одетый в рясу, а над головой Андрея человеческий скелет со смеющимся оскалом. В руке у скелета топор, занесенный над головой Андрея. Рисунок был сделан настолько талантливо, что поражал воображение.

— Кто это? — спросил шутливым тоном Вальтер-старший.

— Да никто. Просто моя фантазия, — ответил мальчик, смяв рисунок в кулаке. — Ну что, мы идем на ленч?

— Сынок, отец должен отлучиться на какое-то время. Мы хотели бы улететь в Германию как можно скорее, но для этого нужно купить билеты и оформить кое-какие документы. Хочешь, мы пообедаем дома, а потом пойдем с тобой в кино?

— Раз мы скоро уезжаем, я хочу увидеться с мамой-Любой. Я позвоню ей. — Он встал и направился к телефону.

— Нет, сын, не звони Любе, ее нет дома, она уехала за город, — преградил ему дорогу отец. — Мама-Вера недавно видела Любу, и та просила передать тебе, что она тебя очень любит. Она потом приедет к нам в Германию и будет всегда с нами.

Впервые за много лет Вера осталась с сыном наедине. Всеми силами она старалась держаться непринужденно. Еле сдерживая порыв прижать ребенка к своей груди, она говорила с ним на отвлеченные темы, в основном о школе и о его товарищах. Не отличаясь многословием, мальчик в основном молчал, лишь иногда глазами отвечая на вопросы. А глаза его поражали противоречивостью, меняя каждую секунду не только выражение, но и окраску, и от этого порой становилось страшно. Из серых они могли стать бесцветно-металлическими, затем, реагируя на собственные мысли, вдруг становились небесно-голубого цвета, а то вдруг холодные, как льдинки.

— Где ты научился так хорошо рисовать, сынок?

— Я нигде не учился. Я сам умею!

— А ты мог бы нарисовать мой портрет?

— Мог бы, но не хочу!

— А почему тебе захотелось нарисовать портрет отца Андрея?

— Мне не хотелось его рисовать, мне хотелось его убить!

— За что, сыночек? Разве он такой плохой?

— Да, он очень плохой! Он обижал маму-Любу. — Помолчав немного, он добавил, — и меня! Я его ненавижу и когда вырасту, все равно его убью.

— Подойди ко мне, сынок, и расскажи мне, что тебя волнует? Чем он тебя обидел?

— Отстань от меня! Ничего я не скажу. Я просто убью его!

На улице стемнело. Вера постелила сыну в спальне Айзика. Вальтер-младший, уставший от напряженного дня, не заставил себя долго уговаривать и без возражений отправился спать.

Оставшись одна, Вера достала дневник Любы и, открыв на первой попавшейся странице, прочла строки, написанные красивым разборчивым подчерком. Даже в дневнике Люба была верна себе, оставаясь до конца рассудительной и логичной. Этот дневник мог бы стать летописью самоотверженной одаренной женщины, сумевшей прожить несколько лет в атмосфере презрения к ее собратьям, вынося при этом оскорбления и побои. «Люба, моя родная, Люба! Как ей было трудно жить в этой противоречивой обстановке! Как легко она согласилась влиться в чуждую ей жизнь, надеясь, что там ей откроются истины, о которых она раньше не имела понятия. И они открылись ей! Только...»

Читать дневник было трудно, слезы застилали глаза. А комок, застрявший в горле, причинял физическую боль. Превозмогая эту боль, Вера начала с первой страницы.

Перевернув несколько страниц, Вера торопилась читать дальше, чтобы поскорее понять перемену, происшедшую с ее подругой в последние годы.

Надя ушла очень скоро. Ей не понравилось, что опять стали плохо говорить о евреях. Потом Надя нахамила гостям, защищая евреев и поставила Юрия Алексеевича в неудобное положение. После ее ухода, его кто-то спросил: «А что ваша жена, еврейка?» Я видела, как ему было неловко убеждать гостей, что Надя — русская, что у нее просто строптивый характер, и она любит всем перечить. Конечно, мне тоже неприятны такие разговоры, но зачем противоречить, ведь все равно мнение этих людей не изменить.

13 января 1950 год.

Боже! Помоги мне! Меня никто раньше в жизни не бил, даже в немецком лагере. Сегодня мой муж, мой Андрей избил меня зверски за то, что я сказала владыке, что Христос ходил в синагогу. Но это ведь правда! Он ходил в синагогу! Боже, помоги мне понять мою неправоту, помоги мне, грешнице, разобраться, какую истину можно изрекать, а какую нет? Что случилось? Где я сделала ошибку? Последнее время я уже чувствовала, что Андрей от меня отдаляется. Часто стал придираться, что я все делаю не так. А однажды с ехидством спросил, как звали мою маму? К этому я была не подготовлена и на минуту задумалась, а он говорит: «Ты что забыла имя своей матери?» Я соврала, сказав, что ее звали Мария. А потом я мучилась, что не назвала настоящее имя моей мамы-Баси. Теперь она мне не простит этого. Мне страшно становится жить! А самое ужасное то, что Вальтер, мой мальчик, становится страшным антисемитом, и всех людей, которые ему почему-то не нравятся, называет жидами. А однажды я предложила ему пойти повидать Надю, так он ответил: «Не хочу видеть эту жидовку». Когда я спросила его, откуда он это взял, он сказал, бабушка Анастасия Петровна ему это сказала. Боже милостивый! Пошли мне разум, чтобы понять, как надо жить дальше? Ведь я всех люблю, и всем, кто просит о помощи, помогаю! Завтра же пойду к отцу Лазарю исповедуюсь. Он добрый, он подскажет!

На этом дневник заканчивался. Прочтя стихи несколько раз и стараясь осмыслить каждое слово, написанное Любой в критическую минуту, Вера все больше и больше понимала, какой трагической была жизнь ее подруги, начиная с расстрела под Одессой, откуда она выбралась живой, но с поседевшей душой, и кончая ее смертью.

•

Вальтер-старший пришел под вечер.

— Все в порядке, я договорился, мы можем забрать тело Любы, но придется подождать неделю, пока не будут закончены все формальности, связанные с перевозом тела в Германию.

— Кто должен получить согласие от Андрея? — спросила Вера.

— Это все делает полиция. Они сообщат нам за два дня, когда мы можем уехать. Гроб с телом Любы полетит нашим самолетом. Я звонил моим детям. Как только я сообщу им о дне приезда, они сразу все устроят в связи с похоронами.

— Вальтер, я должна увидеть отца Лазаря. Он был исповедником Любы. Он все о ней знал. Я попрошу его, чтобы он отслужил панихиду над гробом Любы.

— Да, да, дорогая, это замечательная идея. Позвони ему сейчас же.

— Я пойду пороюсь в моих старых записных книжках, у меня где-то был его телефон, — сказала Вера и тут же убежала в кабинет отыскивать телефон батюшки.

Через короткое время она вернулась в гостиную, держа записную книжку с телефоном.

С трудом сдерживая волнение, Вера набрала телефон отца Лазаря.

— Отец Лазарь, здравствуйте, это говорит Вера Блюм. Вы, наверное, уже слышали, какое несчастье случилось с Любой Демидовой.

— Да, дочь моя, я слышал. Откровенно говоря, меня это просто убило.

— Отец Лазарь, я хочу поговорить с вами, но это не телефонный разговор. Могли бы мы увидеться? Назовите время и адрес, я буду у вас в любое удобное для вас время.

— Давайте увидимся через час. Запишите мой адрес.

Ровно через час Вера сидела за столом в скромной квартире отца Лазаря. Старинные иконы в серебряных и позолоченных окладах поражали воображение мастерством настоящих иконописцев, писавших не для заработка, а вложивших в свое искусство искреннюю веру в Того, Кто изображен на них.

— Дочь моя, — начал первым отец Лазарь. — Ты можешь мне ничего не говорить о Любе. Я все о ней знаю. Она была святая женщина, готовая идти на любые жертвы ради ближнего. Я любил ее, как духовное чадо, и для меня ее смерть большой удар. Я знаю, что отец Андрей отказался ее хоронить, но и я не имею права идти наперекор церковным законам. Однако я готов тебе помочь, если это будет в моих силах.

— Батюшка, я о многом не прошу. Но если бы вы смогли отслужить по Любе панихиду прямо в похоронном доме. А через несколько дней мы увозим тело в Германию и там похороним.

— Я не могу отслужить панихиду, но я сам думал помолиться об упокоении ее души, прочитав заупокойную литию.

— Спасибо, отец Лазарь! У меня еще есть одна просьба к вам. Расскажите мне о Любе. Я знаю, что только вам она поверяла свои душевные тайны. К сожалению, из-за расхождения наших взглядов на некоторые вещи, несколько лет мы были далеки друг от друга, и лишь последнее время она впустила меня в свой, полный противоречий, мир. Мне так хотелось бы больше узнать о ней. Она ведь была несчастна, не так ли?

— К сожалению, я не могу поведать о наших разговорах, не имея права нарушить таинство исповеди. Но одно я могу сказать: она вынуждена была играть роль, терпя и скрывая обиды. После ее исповеди я приходил домой больной. Она на многое мне открыла глаза, и в частности, на некоторых прихожан, которые, попирая все Божие законы, вели себя недостойно настоящих русских людей. Но самое ужасное то, что эти люди не осознают, как своим поведением грешат перед Богом. Ведь ни один из них на исповеди не сказал мне, что он человеконенавистник. Им внушили с колыбели, что во всем виноваты евреи и масоны, хотя и об одних, и о других они имеют очень приблизительное представление. Пользуясь неосведомленностью и невежеством некоторых людей, эти сеятели смуты все время будоражат души народа. Люба поверяла мне, как больно ей было без конца выслушивать нападки на ее соплеменников, особенно когда они были несправедливыми. Я и сам часто бывал свидетелем, как некоторые, неправильно истолковывая слово Божие, берут на себя миссию мстителей, хотя никто им этого не поручал. Но больше всего Любу терзало то, что, однажды солгав, она уже не в состоянии была вылезти из этой трясины: поддакивать антисемитам она не могла, а противоречить боялась, чтобы не быть разоблаченной в сокрытии своей национальности. К сожалению, она попала в семью, где неприятие евреев граничит с патологией.

Однако поверь, дочь моя, не все такие. История знает времена, когда лучшие сыны русского народа публично выступали в защиту евреев. В самые страшные дни, когда государем Александром III был издан декрет о выселении евреев за черту оседлости, знаменитый знаток еврейской истории, христианский философ Соловьев написал открытое письмо протеста царскому правительству и собрал под этим письмом более ста подписей лучших представителей русской культуры, среди которых были Толстой, Чечерин, Короленко и другие. А Лев Толстой написал статью, которая называлась: «Что такое еврей?» В моем архиве хранятся копии статей Александра Куприна, Льва Толстого и даже пролетарского писателя Максима Горького.

— Я никогда об этом не слышала, — с удивлением воскликнула Вера. — Если можно, мне бы хотелось узнать об этом побольше!

Отец Лазарь подошел к полке книг и, порывшись там, достал отдельно отпечатанные листки и прочел:

«Удивительный, непостижимый еврейский народ! Что ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столетий прошел он, тая в своем сердце вековую скорбь и вековой пламень. Пестрая огромная жизнь Рима, Греции, Египта давным-давно сделалась достоянием музейных коллекций, далекой сказкой, а этот таинственный народ, бывший уже патриархом во дни младенчества тех народов, не только существует, но и сохранил повсюду свой крепкий, горячий южный тип, сохранил свою веру, полную великих надежд, сохранил священный язык своих вдохновенных Божественных книг, сохранил свою мистическую азбуку, от самого начертания которой веет тысячелетней древностью. Что он перенес, с кем заключал союзы, с кем воевал? Нигде не осталось и следа от его загадочных врагов, от всех этих филистимлян, амелекитян, моавитян и других полумифических народов, а он, гибкий и бессмертный, все еще живет, точно выполняя чье-то сверхъестественное предопределение. Его история проникнута трагическим ужасом и вся залита его собственной кровью: столетние пленения, насилие, ненависть, рабство, пытки, костры из человеческого мяса, изгнание, бесправие… Как мог он остаться в живых?»

Вздохнув, отец Лазарь перекрестился и добавил:

— Это написал наш великий писатель, сын русского народа Александр Куприн. А теперь я прочту, что писал Лев Толстой еще в 1891 году:

«Что такое еврей? Этот вопрос совсем не такой странный, каким он может показаться на первый взгляд. Посмотрим же, что это за особое существо, которого все властители и все народы оскорбляли и притесняли, угнетали и гнали, топтали ногами и преследовали, жгли и топили, и который назло всему этому все еще живет и здравствует. Что такое еврей, которого никогда не удавалось сманить никакими соблазнами в мире, которые его притеснители и гонители предлагали ему, лишь бы он отрекся от своей религии и отказался от веры отцов?..

Еврей — это святое существо, которое добыло с неба вечный огонь и просветило им землю и живущих на ней. Он — родник и источник, из которого все остальные народы почерпнули все религии и веры. Еврей — символ вечности. Он, которого ни резни, ни пытки не смогли уничтожить: ни огонь, ни меч инквизиции не смогли стереть с лица земли: Он, который первым возвестил слова Господа, он, который так долго хранил пророчество и передал его всему остальному человечеству; такой народ не может исчезнуть. Еврей вечен, он — олицетворение вечности!»

Отец Лазарь остановился, а затем добавил:

— Я не зачитал всю статью, — она довольно длинная, но идея вам понятна?

— Не за это ли Льва Толстого отлучили от церкви? — спросила Вера.

— Священнослужители его отлучение объясняли тем, что он выступил против церкви, отрицая непротивление злу, однако я думаю, что это была отговорка, а на самом деле все было гораздо глубже и сложнее. Но я не хочу вдаваться в эти детали, я просто хотел показать, что не все так безнадежно. Просто Любе не повезло: она попала в озлобленное окружение, которое не характерно для всего русского народа. — Отец Лазарь, задумавшись ненадолго, как бы анализируя что-то, продолжал, — но самое ужасное, как наши церковные деятели грызутся между собой, пытаясь поделить сферу влияния. В связи с этим русские православные люди разбились на лагеря. Один лагерь — Зарубежная церковь, другой — Американская, а третий — Патриаршая. А если вдуматься, что же они делят? Разве только Самого Господа Бога? Но он ведь неделим! Он один для всех: и для русских, и для евреев, и для индусов, и для арабов. Он — один, наш Создатель, на каком бы языке его не упоминали. А своего Сына, нашего Спасителя, послал нам Бог через еврейскую женщину, которую мы все боготворим. Так почему же наши люди ненавидят других еврейских женщин? Знаешь, дочь моя, мне так стыдно за этих людей. И еще больше мне стыдно за некоторых наших священнослужителей. Их рукополагали во имя Святой Троицы и поручили самую ответственную миссию на земле — быть справедливыми и бескорыстными посредниками между человеком и Господом, и как же они изуродовали нашу Православную Веру! Но, к счастью, за границей и в России есть еще праведные служители церкви. На них только и уповаем! А я люблю мое православие, с его величественными богослужениями, с иконами, с песнопениями, с одеяниями, олицетворяющими богатство нашей веры. Наш Господь Иисус Христос, завещавший нам эту религию, учил нас любить ближнего, делиться последним куском хлеба с голодным, да стоит ли перечислять все его заповеди. Они и без того хорошо известны.

— Отец Лазарь, меня давно мучает вопрос: Если Бог на самом деле есть, то как Он мог допустить, что во время самой страшной бойни за всю историю человечества, Он не защитил от фашистов тех, кого назвал своими детьми? Как могло случиться, что Он допустил уничтожение целой нации на виду у всего цивилизованного мира. Я там была! Я своими глазами видела, как это было. А Люба была одной из тех, которую расстреляли палачи. Она мне сказала, что среди палачей были не только немцы. Как это могло случиться, батюшка?..

— Дочь моя, я тоже над этим много думал. И я нашел объяснение! Уничтожение евреев только за то, что они евреи — это преступное пятно на всем человечестве. Мир равнодушно взирал, а некоторые с удовольствием наблюдали за геноцидом в отношении маленькой нации. Но никто так и не понял, что это было проверкой, устроенной для всех народов Господом. Господь пожертвовал несколькими миллионами своих детей, чтобы определить, чего стоят все другие. Лишь немногие показали себя сочувствующими и, рискуя собой, спасали несчастных. Но в мировом масштабе было, в лучшем случае равнодушие, а в худшем — полное потворство убийцам. Да, дочь моя, грешны, грешны мы... после всего так и не поняли, что это было Божье жертвоприношение ради выяснения истины. Люба — одна из тех жертв. Ах, как мне больно за Любу! Я упрекаю себя, что не сумел ей помочь.

— Не казнитесь батюшка. Люба была в тупике. Ее постигло великое разочарование. Она любила отца Андрея и, поняв, что ошиблась в нем, не могла найти другого выхода.

— Когда вы хотите, чтобы я помолился о душе усопшей?

— Тело Любы сейчас находится в морге. Как только его перевезут в похоронное бюро, я вам сообщу.

— Хорошо, я буду ждать!

Через три дня над открытым гробом Любы стояли отец Лазарь и Вера. В гробу Люба выглядела помолодевшей и умиротворенной.

Читая молитвы над покойницей, отец Лазарь с трудом сдерживал свои чувства. А Вера, не стесняясь слез, плакала навзрыд.

Закончив литию, отец Лазарь положил на грудь Любы небольшой серебряный крестик, и, перекрестив ее, уже не стесняясь, вытер платком глаза. Затем, опираясь на посох, медленной старческой походкой пошел к выходу.

Положив красную розу на грудь подруги и взглянув в последний раз на нее, Вера поспешила за пресвитером.

— Я отвезу вас домой, отец Лазарь, — сказала она.

Всю дорогу они молчали. Им обоим казалось, что слова будут лишними. Винить кого-то теперь было бесполезно, да и не хотелось после молитвы упоминать ничьих имен.

•

Всю неделю перед отъездом Вальтер-младший требовал свидания с Любой. Отец, как мог, старался отвлечь его внимание. Он ходил с ним в кино, на скачки, по магазинам, где мальчику покупалось все, что он хотел. Невозможность свидания с Любой объяснялась тем, что она уехала за город. Тогда ребенок требовал, чтобы его отвезли к ней, потому что он хочет с ней попрощаться. Много усилий пришлось приложить родителям, чтобы убедить ребенка, что как только они приедут в Берлин, Люба сразу к ним приедет.

Copyright © 2000 Фаина Благодарова