Когда Надя переступала порог красивого трехэтажного особняка, ее сердце бешено колотилось. В дверях их встретила молодая женщина — прислуга. Слегка опешив при виде нежданных гостей, она все-таки схватила чемодан из рук Юрия Алексеевича и куда-то убежала. Вскоре она вкатила в прихожую инвалидную коляску, в которой восседала старая седая женщина с увядшим, но еще красивым лицом и гордо поднятой головой. Она протянула руки к сыну и жестом позвала его. Юрий Алексеевич склонился над матерью, и, поцеловав ее тройным поцелуем в обе щеки, прижал к себе. Затем, как бы между прочим, произнес:

— Мама, познакомься это моя жена, Надежда и ее сын Вальтер.

Анастасия Петровна, подавив в себе удивление и недовольство, сделала легкий наклон головы в сторону новеньких и, обращаясь к прислуге, сказала:

— Катерина, приготовь гостевую комнату для Надежды с ребенком.

Юрий Алексеевич опешил от такого открытого выпада, но тут же, придя в себя, довольно резко сказал:

— Мама, ты наверное не поняла, я сказал, что Надя — моя жена. — В подтверждении своих слов он взял жену за руку, и подхватив Вальтера на руки, повел их в глубину дома.

Роскошь дома показалась Наде мещанской мишурой. Ей захотелось схватить Вальтера и убежать. Она шла за Юрием Алексеевичем и вырабатывала план побега из этого дома.

Юрий Алексеевич, угадав ее мысли, примирительным тоном сказал:

— Не расстраивайся, Надюша, не придавай большого значения тому, что сказала мама — она больной человек. Но я уверен, вы с ней подружитесь. Ведь тебя невозможно не любить.

— Юрий Алексеевич, прошу вас, увезите меня с Вальтером куда-нибудь в другое место. Я чувствую, что ваша мама меня невзлюбила с первой минуты, а когда Вальтер начнет здесь буйствовать, это будет просто ад.

— Наденька, во-первых, я просил тебя называть меня только по имени, а, во-вторых, никаких «Вы». Я твой муж, и ты никуда отсюда не уйдешь. Это твой дом, и моя мать не имеет права так себя вести. Сегодня же я поговорю с ней.

Вечером, когда наконец Юрий Алексеевич сумел уложить Вальтера в постель, он спустился в гостиную, где за вышиванием сидела Анастасия Петровна. Надя вышла из спальни на площадку лестницы и оказалась свидетелем разговора сына с матерью.

— Юра, кого ты привез к нам в дом? Что ты об этой женщине знаешь? Может быть, она проходимка, а может быть, жидовка. Как ты мог?

— Мама, успокойся, Надя не жидовка, я уже это проверил, и она не проходимка, она замечательная скрипачка. Я сделаю из нее звезду мировой величины, и ты сама будешь гордиться своей невесткой.

— А она крещеная? А кто отец ребенка? Ты проверил это все? И, кроме того, вы еще не венчаны.

Старая женщина продолжала засыпать сына вопросами, но Юрий Алексеевич, стараясь держать себя в руках, спокойно отвечал:

— Нет, я этого не проверял, но если даже она не крещеная, то я не вижу в этом проблемы. Окрестим и ее, и сына. А отец ребенка — немец, он погиб на войне. Надя родила Вальтера в немецком лагере, куда была угнана с другими русскими девушками.

— Ах Юра, у тебя сын — ровесник твоей жены. Кстати, он приходил недавно ко мне, возил в церковь. Вот ему бы жениться, чтобы его могли рукоположить в дьякона. Но, к сожалению, пока не находится в Нью-Йорке женщин, желающих стать матушками.

— Не беспокойтесь, мама, найдется девушка, которая полюбит нашего Андрюшу.

В течение всего этого разговора Надя стояла на площадке, держась за перила, чтобы не упасть.

В самые критические минуты своей жизни, находясь в неволе, где царил произвол, где для того, чтобы выжить, один готов был прикончить другого, там еще как-то можно было понять такую откровенную ненависть. Но здесь? Здесь ведь свобода! На самом же деле это не так! Теперь опять ее жизнь в руках людей, которые уже распорядились ее судьбой. Они ее окрестят, они ее повенчают, они из нее сделают звезду. А как же ее воля? Может ли она им высказать свою волю? Может ли она заявить им, кто она на самом деле есть? Как жить дальше под крышей тех, для кого «жид» — самое оскорбительное слово. Сможет ли она притворяться и изображать из себя то, против чего протестует ее душа? Пережить все ужасы насилия, потерю родных от рук человеконенавистников, затем в плену слышать бесконечные разговоры о «жидах — виновниках всех бед». Сможет ли она дальше жить под таким прессом? Убитая, раздавленная, она вернулась в спальню и легла рядом с сыном. Как был красив во сне этот ребенок. Это была копия Вальтера-старшего. И только, когда глаза его были открыты, сходство исчезало совсем. У отца глаза были добрыми, а у малыша в глазах сквозила не по возрасту взрослая жестокость. Чувствуя себя на необитаемом острове в окружении зверей, Надя лежала, не в силах пошевелиться. Когда в спальню вошел Юрий Алексеевич, она притворилась спящей. Он не стал ее будить, и, лишь нежно погладив по щеке, ушел спать в другую комнату.

Утром он зашел к Наде и, задохнувшись от восторга, воскликнул:

— Надюша, я уже договорился с педагогом, он дает тебе в пользование свою скрипку и с завтрашнего дня начинает с тобой занятия.

Не уловив восторга на лице Нади, он с беспокойством в голосе спросил:

— Надюша, дорогая, что-нибудь случилось? Ты молчишь. Если тебя что-то смущает, ты можешь мне сказать откровенно. Я был уверен, что обрадую тебя этой новостью, но я вижу, ты чем-то озабочена.

— Юрий Алексеевич, вчера вечером я слышала ваш разговор с мамашей. Я не смогу жить в этом доме, хотя понимаю, что мне некуда идти. Но я готова идти работать прислугой, чтобы заработать на хлеб себе и ребенку. Все что угодно, только не быть в вашем доме.

Он буквально остолбенел от ее слов, стараясь вспомнить, о чем они говорили с матерью, и что могло так оскорбить Надю? Но не в состоянии вспомнить ничего особенного, он сказал:

— Надюша, я не могу припомнить из нашего разговора с мамой ничего оскорбительного в твой адрес. Может быть у меня плохая память, ты можешь мне напомнить?

— Нет, Юрий Алексеевич, если вы не находите ничего плохого в вашем разговоре, то я думаю, что объяснять бесполезно. Я только прошу вас, помогите мне гденибудь пристроиться.

— Надюша, но я люблю тебя. Я не хочу тебя терять. Я хочу тебе помочь!

— Помочь или распорядиться моей жизнью? Вы ведь уже пообещали вашей мамаше, что даже окрестите меня. А вы не спросили меня, готова ли я к этому?

— А что в этом плохого? Каждый русский человек должен быть крещен, тем более, что ни для моей мамы, ни для моего окружения нашего официального брака недостаточно. Мы должны венчаться в церкви, а для этого ты должна быть крещеной, — невозмутимо сказал Юрий Алексеевич, тоном не терпящим возражений.

— Но я воспитана в духе атеизма, а крещение только для тех, кто к этому духовно подготовлен. Я не принимаю это как формальность. Только детей не спрашивают, обращая их в ту или иную религию. А для взрослого человека с установившимися взглядами и с его собственным мнением принудительное навязывание религии равносильно насилию.

— Надюша, — уже примирительным тоном заговорил Юрий Алексеевич, — ну что тебе стоит сделать над собой усилие и покреститься вместе с ребенком? Тогда мама успокоится и примет тебя, как родную, а иначе она будет подозревать в твоем упорстве какой-то подвох.

— Вы имели ввиду, что я жидовка? — с издевкой в голосе сказала Надя.

— Ну хотя бы это. Зачем искусственно создавать ложное мнение о себе?

— А если оно не ложное, что тогда?

— Ты хочешь сказать, что ты меня обманула, сказав, что ты русская?

— А разве сыграло бы роль, если бы я была не русская? Разве вы влюбились не в мой талант, не в женщину, вы влюбились в мою национальность? Простите, Юрий Алексеевич, но у меня было другое представление о любви. Или для вас нежелательная национальность затмевает все остальные достоинства человека? А впрочем, о чем мы говорим? Этот разговор, кроме тупика, нас никуда не заведет. Давайте лучше решим, как нам быть дальше?

— Что ты хочешь этим сказать? — уже с раздражением выкрикнул Юрий Алексеевич.

— Я хочу сказать, что мы можем оставаться добрыми знакомыми и даже работать вместе, но оставаться мужем и женой, не разделяя общих взглядов, это безумие.

— Ну что ж, теперь я понимаю, что у тебя нет ко мне даже теплых чувств! Ты вышла за меня замуж, чтобы попасть в Америку, — вдруг закричал он. — Я готов все сделать для тебя, а тебе трудно пойти на малейшую уступку!

— Юрий Алексеевич, если вы припомните, то я никогда не клялась вам в любви. Вы предложили мне сделку, я согласилась. Я и сейчас согласна оставаться в этой роли. Но если вы или ваша мать хотите навязать мне другую роль, то этого не будет!

— А куда ты пойдешь, кому ты нужна? На сегодняшний день, только я могу из тебя чего-то сделать! Никто другой не вложит в тебя ни одного цента! И твоя Люба, которой ты обещала помочь приехать в Америку, будет долго ждать вызова, пока не состарится.

— Юрий Алексеевич, вы меня шантажируете? Или угрожаете?

— Нет, нет, я не угрожаю, — испугавшись своего поведения, вдруг сказал он. — Я прошу только одного, чтобы мы узаконили наши отношения церковным браком. Мой сын собирается стать дьяконом, а в будущем и священником. Все мои друзья просто не поймут, почему мы не венчались.

— А вы скажите им, что мы уже повенчались в Германии, — невозмутимо ответила Надя.

— Значит я должен соврать? Но это ведь грех!

— А почему вы считаете, что мне можно грешить и делать вид, что я принимаю религию, которую фактически не принимаю?

— Надюша, успокойся, я согласен подождать, может быть, когда ты узнаешь ближе людей из моего окружения, ты полюбишь их и сама захочешь креститься.

— Хорошо, Юрий Алексеевич, я согласна подождать, но никаких обещаний я не даю.

•

Первое знакомство с педагогом и обнадежило, и расстроило Надю. Прослушав ее игру, учитель изобразил на лице и восторг, и разочарование. Он объявил Наде, что, несмотря на ее незаурядный талант, очень многое уже упущено. Чтобы наверстать все, придется приложить немало усилий. Заниматься ей придется чуть ли не круглые сутки.

— Я готова, — закричала Надя, целуя инструмент и прыгая от восторга, вызванного соприкосновением с настоящей музыкой.

•

Прошло полгода. Наконец настал день приезда Любы. Встречать ее пришли Юрий Алексеевич, Надя, Андрей — сын Юрия Алексеевича и Вальтер. Люба, утомленная двухнедельным путешествием по морю, зарыдала от счастья, увидев перед собой единственных близких людей, оставшихся на всем белом свете. Вальтер бросился к ней первым. За время разлуки с ней не было дня, чтобы он о ней не вспоминал. Он зацеловывал ее фотографию и ложился спать, прижимая фото к себе.

Люба подхватила его на руки, и они оба надолго замерли, прижимаясь друг к другу.

Андрей тоже ждал Любу. Он уже знал о ней многое: и что она красивая, что замечательно поет, что очень добрая. Скромно стоя в сторонке, он не решался подойти к ней, давая возможность другим выразить свою радость в связи со встречей. Разглядывая Любу, он думал: «В жизни она гораздо красивее, чем на фотографии. И хоть невысокого роста, но складненькая. И личико хорошенькое, глаза большие, серые. Только вот непонятно, почему-то из-под русых волос просвечивает седина».

Он подошел к ней последним и, широко улыбнувшись, представился:

— Я Андрей Юрьевич Демидов, сын вот этого господина. — Он показал рукой в сторону Юрия Алексеевича.

Люба по письмам Нади уже знала о существовании Андрея, но не думала, что он так красив. Его странный (старомодный) акцент, манера держаться, поразили ее сразу. Уже вечером она скажет Наде, что влюбилась в Андрея с первого взгляда и готова идти за ним на край света.

Анастасия Петровна встретила Любу теплее, чем Надю, видимо, пока не усматривая в ней претендентку на одного из членов ее семьи.

Вечером, когда подруги остались вдвоем в спальне, Надя поведала Любе все, что произошло между нею и Юрием Алексеевичем. Что до сих пор они не спят вместе, потому что не венчаны и, главное, что она не собирается креститься и венчаться.

— Ну и дура, — ответила Люба. — Ну какая тебе разница? Бог — Он для всех одинаковый! А я бы даже не задумалась, если бы кто-то предложил.

— Любушка, а где же твои принципы? Ты приняла бы религию тех, кто ненавидит тебя за то, что ты еврейка?

— Ну почему ненавидят? Они не знают, что я еврейка. Меня лично все любят. Я ни с кем не ссорюсь, всем помогаю, поэтому у меня нет проблем, — беспечно отвечала Люба.

Надя подошла вплотную к подруге и с некоторой злостью произнесла:

— Ты думаешь, никто не знает, что ты еврейка? Но если ты веришь, что Бог есть, то Он-то ведь знает! Ты хочешь приспособиться к этой жизни и жить всю жизнь во лжи? Ну что ж, тогда нам не по дороге!

— Верка, ты с ума сошла! Ты ведь тоже никому не говорила, что еврейка. Живешь в доме, где никто не знает о том, кто ты есть, обманываешь мужа, а мне говоришь, что нам не по дороге!

— Нет, я никого не обманываю, я сказала Юрию, что не буду креститься, что если он согласен, то мы можем сохранять только деловые отношения и не больше.

— Это твое дело, как распорядиться своей жизнью. А я остаюсь русской, и буду креститься и венчаться, если кто-нибудь предложит, — категорически ответила Люба.

•

Юрий Алексеевич очень переживал, находясь между двух огней: матерью и Надей. Он старался убедить мать, что Надя еще не готова креститься, что она сейчас занята подготовкой к гастролям и ее крещение — это лишь вопрос времени. Но мать не верила. Она пилила сына, что он прелюбодействует, живя с женщиной под одной крышей невенчанным. Наконец однажды Юрий заявил матери, что Надя решила от них уйти. Она будет снимать комнатку в доме ее профессора музыки и вместо платы за уроки будет убирать и готовить ему. Люба же согласилась жить у них, чтобы присматривать за Анастасией Петровной, а Вальтер категорически заявил, что хочет жить с мамой-Любой, поэтому остается у них. Анастасия Петровна была очень довольна такими переменами. У нее появилась надежда, что с уходом Нади, Юрий успокоится и постепенно забудет ее.

•

Андрей стал частым гостем в доме отца. Все вокруг стали замечать, что он проявляет особый интерес к Любе. Он уговорил ее петь в их церковном хоре, предварительно, конечно, крестившись.

Люба пригласила Надю на свои крестины, но та придти отказалась, сказавшись больной. После Любиного крещения Андрей сделал ей официальное предложение стать его женой. Та с радостью приняла его. Венчание назначили через полгода.

С появлением Любы в церковном хоре все переменилось. Ее красивое прозрачное сопрано украшало хор. Другие хористы, подстраиваясь под ее голос, тоже зазвучали иначе. Вскоре Любе предложили занять должность регента хора. Все благоговели перед ней, тем более зная, что она — их будущая матушка: ведь после венчания Андрея сразу будут рукополагать в дьякона. А в будущем, приняв сан священника, он должен будет придти на смену отцу Лазарю, многолетнему настоятелю этого храма.

•

По настоянию Юрия Алексеевича, Надя пришла в дом Анастасии Петровны на ее восьмидесятилетие, где собралась вся семья и близкие друзья. Вальтер на ее приход почти никак не отреагировал, лишь, когда она дала ему подарок, он подставил ей щеку для поцелуя. Сердце Нади сжалось от боли. Она почувствовала, что окончательно теряет сына.

Стол ломился от закусок, где наряду с традиционными пирожками, были и блюда одесской кухни. Не иначе — Люба потрудилась на совесть.

Сначала прочли молитву: «Очи всех на тя, Господи, уповают…» После первой рюмки все повеселели и началось пиршество. По какой-то, неизвестно откуда пришедшей традиции, жен и мужей посадили в разных концах стола и мужчины явно усердствовали, ухаживая за чужими женами. Атмосфера была непринужденной, и Наде даже показалось, что она преувеличивает неприязнь этих людей к ней лично и к еврейской нации вообще. Но вскоре она поняла, что поторопилась с выводами. К концу вечера обстановка начала меняться. Началось все с безобидного анекдота. Ну подумаешь! Что здесь особенного?

«Два еврея, Абрам и Хаим, переходят дорогу на красный свет. Подходит к ним милиционер и требует штраф за нарушение правил уличного движения. Тогда Хаим спрашивает милиционера:

— А Герою Советского Союза можно переходить на красный свет?

— Герою можно! — отвечает милиционер, и, отдав честь, отходит от евреев.

Удивленный Абрам говорит Хаиму:

— Почему ты обманул милиционера, ты ведь не герой?

Хаим отвечает Абраму:

— Я не обманывал, я только спросил, или герою можно?»

И тут всех словно прорвало. Анекдоты перешли в реальные рассказы, о том какие евреи хитрые. Как они обманывают бедный русский народ, как тяжело пострадали русские от евреев, как эти гнусные жиды сделали революцию в России, и поэтому несчастным русским теперь приходится жить на чужбине. Какая-то женщина, желая показать свою образованность, достала из кармана листок бумаги и прочла отрывок из произведения Пушкина, где упоминается слово: «жид». Как видно, она заранее планировала свое «выступление», предусмотрительно принеся с собой этот «отрывок». Этим, видимо, она хотела показать, что даже сам Александр Сергеевич ненавидел евреев, а уж Александр Сергеевич знал! Прилично подвыпив, гости, уже не зная меры, перешли на глобальные обвинения в адрес всей еврейской нации, обвиняя их в распятии Христа. На это одна женщина, служившая домработницей у пожилой еврейки, по имени Тамара, вдруг, перебив всех, заявила:

— Может явреи и распяли Христа, но только не моя Тамарочка!

Все гости набросились на нее, утверждая, что единичный случай «хорошего еврея» еще ничего не значит.

Надя не могла себе представить, как здесь, в свободном мире, где есть право выбора, люди добровольно предпочитают постоянно находиться в состоянии ненависти к кому-то.

«Ну, не больше не меньше, евреи им, как кость в горле. — думала Надя. — Да ведь это же наказание, чтобы жить с костью в горле. Нет, уж лучше быть этой костью, чем этим горлом!»

Чувствуя, что больше не выдержит, Надя вспылила:

— Господа, неужели у вас больше нет никаких тем для разговора? Когда послушаешь, о чем вы говорите, то так обидно становится за наш русский народ. Вы даже не отдаете себе отчета, как принижаете достоинство русских людей. Ну представьте себе, если в России до революции евреев по отношению к русским была какая-то маленькая горсточка и тем более тогда они были малообразованы и затюканы в своих местечках, то как понять, что такой многочисленный русский народ пошел за этой горсточкой? Что, разве русские — безмозглые бараны, не соображали, куда их ведут? А если не бараны, то почему пошли громить своего царя, а не этих несчастных хлюпиков из местечек? А что царь? Так испугался, что от страху отказался от престола и отдал свой народ на растерзание этой горсточке?

Реакцией было зловещее молчание. Но Юрий Алексеевич, желая придать всему шуточный тон, вдруг засмеялся и сказал:

— Действительно, что разве нет другой темы? Сейчас Вальтер прочитает нам стихотворение: «У лукоморья».

После ужина, улучшив момент, Люба позвала Надю в спальню.

— Ну, ты даешь, Надька! Зачем тебе нужно возбуждать людей? Анастасия Петровна и так все время говорит, что ты никакая не русская, что ты еврейка и скрыла это только для того, чтобы женить на себе ее сына. Можешь представить, что теперь она будет говорить? И главное, она не стесняется Вальтера и все время при нем говорит, что ты еврейка.

— Еврейка или жидовка? — перебила ее Надя.

— Ну какая разница? По-моему, это одно и то же, — ответила Люба, слегка смутившись. — Но дело не в этом, Надюша, я позвала тебя, чтобы поговорить о Вальтере. Мы с Андреем хотим его усыновить. Все равно он с тобой жить не хочет, и получается, что при живой матери вроде бы, как сирота.

— Никогда! — вспылила Надя. — Как только я устрою свои материальные дела, я заберу Вальтера.

— Надюша, я делаю это на благо Вальтера. Пойми, Юрий Алексеевич уже не молодой, и после его смерти все его состояние перейдет к Андрею. Если Вальтер будет наш, то он будет наследником. А у тебя ничего нет. Венчаться с Юрием Алексеевичем ты не хочешь, а другого брака он не признает. Кроме того, ты будешь все время разъезжать по гастролям, и ребенок будет заброшен. Ну, соглашайся, Надюша.

Надя опустилась на диван и горько заплакала.

— Любушка, я понимаю, что ты права. Ведь даже если Вальтер будет со мной, он меня ненавидит. Я не могу понять, почему так случилось. Ведь ты сама видела, как я его любила и люблю. Я понимаю, что ему будет лучше с тобой, но он у меня моя единственная родная кровинушка на всем белом свете. У тебя будет своя семья, будут дети, а у меня ничего нет.

— Надюша, но тебе Бог дал такое дарование. Тебе предстоит покорить весь мир своим талантом, а моя карьера закончится церковным хором.

— Любушка, как мне ни больно, но я вынуждена согласиться. Единственно, с чем я не согласна, так это с воспитанием, которое он здесь получит в этом окружении. Ты сама видишь, сколько ненависти в этих людях. Вальтер и без того недобрый ребенок. Если ему еще привьют ненависть к нации, к которой он наполовину сам принадлежит, то это будет ужасно. Что может быть страшнее еврея-антисемита? Я удивляюсь тебе, Люба, как ты сама можешь жить и все время врать о том, кто ты есть. Какая близость может быть между тобой и Андреем, если ты вынуждена будешь скрывать свое происхождение.

— Но ты ведь тоже не сказала Юрию Алексеевичу правду.

— Да, но я ничего и не отрицала. И мой отказ креститься сказал ему о многом. И вообще между нами нет супружеских отношений, мы просто друг другу нужны. Прости меня, Любушка, но мне все это противно. Почему эти люди оценивают тебя не по твоим достоинствам, а по тому, к какой нации ты принадлежишь? А что касается Вальтера, то я согласна, чтобы он жил с тобой, и главная причина в том, что я не вижу никакой возможности совладать с ним, и, конечно, с тобой ему будет лучше. Прошу тебя только об одном, старайся оградить его от человеконенавистнических разговоров, независимо, о ком идет речь! О евреях, о неграх или о китайцах! Старайся привить ему любовь ко всему живому, неважно — кошка это, собака или человек. Я уверена тебе это удастся! Ты ведь добрейшей души человек!

— Надюша, не волнуйся, он же ходит в церковь. Там учат всех любить.

— Так почему же до сих пор этих людей не научили? Они ведь тоже ходят в церковь?

— Ой, Надюша, пошли к столу, а то неудобно, мы всех бросили и ушли. Это может стать подозрительным.

Надя с сожалением посмотрела на Любу и убийственная мысль пронзила ее. Она вдруг поняла, что теряет последнего близкого человека на всем белом свете.

— Да, конечно, Любушка, пойдем!

•

Дни проходили в изнурительной работе. Надя, как одержимая, проводила за скрипкой по десять часов в день. Кроме этого ей приходилось выполнять всю домашнюю работу: убирать, стирать, готовить.

Ее учитель, Айзик Корн, овдовел несколько лет назад. В прошлом известный скрипач, он бежал из Германии, когда там начались еврейские погромы. Он не говорил по-русски, поэтому общался с Надей по-немецки. К сожалению, для английского языка у Нади времени уже не оставалось.

Через год интенсивных занятий Юрий Алексеевич, присутствуя однажды на уроке, заявил Наде, что через три месяца она должна быть готова для гастролей по Америке.

— Я уже нашел аккомпаниатора. Он очень заинтересован. И, дорогая, это турне — только начало, — сказал Юрий Алексеевич. — Будем считать его генеральной репетицией. После этого нам предстоит Европейское турне.

— Ах, Юрий Алексеевич, мне страшно, ведь это мои первые самостоятельные гастроли в жизни.

— Не беспокойся, Надюша, твой учитель говорил мне, что ты очень одаренная, и что тебя ждет большой успех.

В глубине души Юрий Алексеевич надеялся, что гастрольная поездка сможет их сблизить, что оказавшись в Надей вдвоем, он сумеет повлиять на нее, чтобы она согласилась креститься и венчаться в церкви. Ведь должна же она наконец понять, что он любит ее. Должна же она ему поверить, что ни одна другая женщина не вызывала в нем подобных чувств.

Надя думала иначе. Она решила, что до поездки она скажет ему всю правду о себе. Она — музыкант, не способный на фальшь. Если музыкант фальшивит в жизни, он фальшивит и в музыке. Чтобы быть уверенной в принятом решении, Надя решила открыться своему учителю. Однажды вечером она подошла к креслу, в котором он отдыхал, и, волнуясь, поведала ему историю еврейской девушки-сироты, оказавшейся в среде чуждых ей людей, но вынужденной скрывать свое происхождение, потому что была от них зависима.

— Мистер Корн, — сквозь слезы говорила она, опустившись на пол и положив голову на колени учителю. — Я больше не могу так жить. Я не Надя Ушакова, мое имя Вера Блюм. Мои родители погибли от рук нацистов. Но, как это ни парадоксально звучит, я спаслась благодаря немцу, которого очень любила и до сих пор люблю. Мой ребенок от него. Он достал для меня документы русской девушки, и я выжила в немецком лагере, выдавая себя за русскую. Юрий Алексеевич замечательный человек, и он искренне хочет на мне жениться, но только с условием, что я приму его религию. Но это противоречит моим принципам. Вы мой учитель, скажите мне, что я не права и тогда, возможно, я решусь на такой шаг.

Мистер Корн сидел в кресле и казалось, он не реагирует на слова Нади. Лишь его нервные пальцы, перебирая пряди ее волос, говорили о другом. Его руки, такие чувствительные не только к струнам скрипки, но и к струнам человеческой души, успокаивали и умиротворяли. Он долго молчал, а потом ответил:

— Вера Блюм, ты больше не одна! У тебя есть не только учитель Айзик Корн, у тебя есть отец Айзик Корн.

Все в этом доме отныне принадлежит тебе, включая старика Айзика. А на твой вопрос, как тебе поступить, я могу ответить: никогда не входи ни в какие сделки со своей совестью. Я всю свою жизнь был верующим, но верующим, свободным от предрассудков. Я никогда не поклонялся кумирам, которых создали люди. Для меня существует лишь один Кумир, который создал людей! Однако я никогда не стал бы навязывать другому мой образ жизни. И вообще тема религий — это бесконечный моток, кторый в одном конце распутаешь, а в другом он уже завязался в тугой узел.

Моя жена, умирая, сказала мне: «Айзик, я не смогла подарить тебе детей, но я подарила тебе свободу действий. Ты всегда жил по своему выбору и делал все, что тебе было дорого. Но ты был добр и богат душой, поэтому, деля себя между мной и скрипкой, тебя все равно на все и на всех хватило».

Растроганная Надя целовала руки учителя, обливая их слезами. Никакие слова не могли бы выразить все, что она сейчас чувствовала.

— Вера Блюм, — продолжал Айзик, — запомни слова своего учителя, ложь можно простить, если она во спасение, но если ты живешь в замечательной свободной стране Америке, у тебя нет необходимости лгать. Чем Вера Блюм хуже Нади Ушаковой? Ты — свободная личность и не представляешь ни одну из стран, ты представляешь себя и свой талант и, кстати, тем и другим ты вполне можешь гордиться. А в успехе твоем я не сомневаюсь. Ты поедешь в турне по Америке, и, я уверен, покоришь всех своим искусством. Юрий Алексеевич замечательный человек, но он воспитан в такой среде, где здравый смысл и логика уступили место абсурду. Этот абсурд я и моя семья прочувствовали на себе в Германии, когда нас, евреев, истребляли, как крыс. Конечно, Юрий Алексеевич многое сделал для тебя. Ты же, отказавшись идти на поводу условий, которые он тебе диктует, оказалась в роли неблагодарной. Но я тебя за это не осуждаю. Ты не можешь иначе! Я бы тоже не мог! Но я уверен, что придет время и ты сумеешь его каким-то образом отблагодарить его.

— Ах, дорогой учитель, если бы можно было отблагодарить деньгами, то я бы все мои заработки, которые, надеюсь, у меня будут, отдавала ему, но он ждет другой благодарности, которую я не могу ему дать. Мои родители были простые местечковые евреи, но они никогда не сказали плохого слова в адрес своих соседей в связи с их национальностью. А среди них были и украинцы, и греки, и немцы. Когда впервые я оказалась свидетелем юдофобских разговоров в немецком лагере, я думала, что это безграмотные люди в угоду немцам так себя ведут. Но здесь? Это ведь интеллигенция! Мистер Корн, вы даже не представляете, о чем они говорят и какие грехи приписывают евреям! А самое ужасное, что мой сын будет воспитываться в этом абсурде.

— Я понимаю твое состояние, Верочка, — посочувствовал Айзик, произнеся ее имя по-русски, в ласкательной форме. — Но сегодня у тебя нет выбора. Забросить свою карьеру ты не имеешь права, тем более, что у тебя нет уверенности, что ты сможешь дать своему сыну то, что он получит там. Если он вырастет разумным, то сам разберется во всем, а если нет, то ты все равно бессильна. Это все равно, что обуздать ветер. Я только один раз видел твоего сына, и мне стало ясно, что даже великой любовью его не укротить. В нем живет какое-то буйство, противоречащее человеческой натуре. Может быть, все к лучшему. Может быть, гуманная христианская религия сможет подавить в нем агрессивные наклонности.

— Но почему-то в Гитлере не подавила, — с отчаянием сказала Вера.

•

Разговор с Юрием Алексеевичем Вера откладывала со дня на день. Она тысячу раз проигрывала текст разговора, но он сводился всегда лишь к монологу Веры. Она не мыслила своей жизни с ним из-за полного расхождения взглядов. Реакцию Юрия Алексеевича она не могла себе представить.

Однажды она обратилась с просьбой к Айзику:

— Учитель, ты вернул мне не только музыку, ты вернул мне уверенность в себе, как музыканта, которую я, до встречи с тобой, совсем утратила. Теперь помоги мне выйти из лабиринта, в который завела меня жизнь. У меня не хватает мужества сказать Юрию всю правду о себе. Может быть ты поговоришь с ним, ведь он тебя очень уважает, как скрипача и педагога. Кроме того, ты старше его, может быть, это сыграет роль.

— Я могу поговорить, детка, но тебе все равно не избежать разговора с ним. Поэтому я думаю, что ты должна набраться мужества и сказать ему сама все откровенно.

В тот вечер, когда Вера планировала поговорить с Юрием Алексеевичем, Айзик ушел из дома. Надев строгое черное платье, она опустилась в глубокое мягкое кресло и как бы утонула в нем. Ей казалось, что чем больше она будет скрыта от глаз Юрия Алексеевича, тем легче будет ей принять ответный удар, который она ожидала получить.

Он вошел в гостиную, необычно торжественный, думая, что она вызвала его для серьезного разговора перед гастролями, дабы объявить ему о ее намерении узаконить их отношения церковным браком. Но то, что ему пришлось выслушать, поразило его, как громом.

— Юрий Алексеевич, — начала она.

Он тут же перебил ее, сказав:

— Надюша, ну, сколько раз я тебя просил, называй меня Юра. Я понимаю, что я намного старше тебя, но я ведь твой муж!

На мгновение его слова выбили Веру из колеи, но, собравшись с духом, она продолжала:

— Хорошо, Юра! Я прошу вас, только выслушайте меня внимательно. Мне стыдно, что я давно вам не сказала всей правды, но, поверьте, я не преследовала никакой корыстной цели, просто я откладывала этот разговор, не зная, как его начать. Я и сейчас безумно волнуюсь. Ведь, по большому счету, мне нет оправдания. Если вы помните, то еще в первые дни моего приезда я начала разговор на эту тему. Выслушав тогда от вас массу обидных слов, я не довела его до конца, оставив вас в неведении. Вы отбросили вашу догадку о моем происхождении, если даже поняли тогда, что я не та, за кого себя выдаю. Однако я не хочу вас больше обманывать. Я хочу быть той, кем рождена и выступать перед зрителями не под чужим именем, а под своим. Возможно после того, что вы услышите, вы откажетесь сопровождать меня в поездке, как жену, но это можно изменить, мы можем оформить развод. — Здесь она замолчала в ожидании его реакции, но он, уткнув свой взгляд в окно, молчал, видимо решая, какую линию поведения ему принять. Затем, опомнившись, он проколол Веру взглядом и сказал:

— Чего же ты замолчала? Уж договаривай, кто же ты? Почему такая загадочность вокруг твоего происхождения? Кто бы ты ни была, ведь ты же относишься к человеческому племени? Не так ли?

— Да, я надеюсь, — несколько вызывающе, ответила Вера. — Но, к сожалению, мое племя презираемо вами, поэтому я не решалась вам сказать.

— Ты хочешь сказать, что ты еврейка?

— Ой, слава Богу, вы сразу сами поняли, о каком племени идет речь! — уже с ехидством вспылила Вера. — Да, да, я еврейка, или как говорит ваша маменька, жидовка, и я больше не хочу скрывать это! Мое имя Вера Блюм. Мои родители, простые незамысловатые евреи, научили меня, что любить нужно всех, независимо от национальности. Так мы и жили, подразделяя людей только на плохих и хороших. Все мои родные погибли от рук фашистских палачей. Однако, как в это ни трудно поверить, спас меня от смерти человек, в котором течет русская и немецкая кровь. Вальтер — его сын. Кем же мой ребенок должен будет считать себя, когда станет взрослым?

Слегка покачиваясь, Юрий Алексеевич подошел к креслу и сел, опустив голову. Казалось, за несколько минут он постарел на десять лет. Вера замолчала в ожидании его реакции, но он не проявлял никаких эмоций, поэтому она стала волноваться. Наконец он заговорил:

— Так, возможно, что и твоя подруга, тоже не Любовь, а какая-нибудь Сара Абрамовна? — От его слов у Веры на секунду остановилось сердце. Но, боясь повредить подруге, она сказала:

— Нет, не беспокойтесь, она Любовь Романенко! И единственного, кого вам придется терпеть в вашей семье из еврейского отродья, так это моего сына выкреста, в котором есть еврейская половинка.

Юрий Алексеевич поднялся с кресла и опять подошел к окну. В нем бушевали противоречивые чувства. С одной стороны он любил эту непокорную женщину, а с другой был готов громить все вокруг от непоправимости обстоятельств. Ведь, если даже Вера согласится креститься, то его мать все равно ни за что не примет Веру-еврейку. Она никогда не простит ей обмана, тем более, что и так все время пилит Юрия, что Надя его просто использует. Ситуация оказалась безвыходной. Но понимая, что решение Веры не изменить, он решил предложить ей компромисс.

— Надя, ах, прости, Вера, сейчас мы оба оказались, как бы в тупике. На носу серьезные гастроли, которые могут изменить весь твой статус в этой стране. Выступив успешно в Америке, ты можешь стать знаменитой на весь мир. Надеюсь, ты не будешь отрицать мою заслугу в этом? Поэтому я до некоторой степени могу диктовать тебе условия. Мое первое условие: ты не меняешь своего имени и выступаешь, как Надежда Ушакова, или под моей фамилией, под которой, кстати, ты числишься в своих документах, то есть Надежда Демидова. Второе — ты не будешь афишировать свою национальность. И третье — мы едем в поездку, как муж и жена. Я же обещаю тебе, что больше не буду настаивать на церковном браке, но ты должна будешь жить со мной, как с мужем, конечно, отдельно от мамы. А когда ты станешь знаменитой, мои родные примирятся с тем, что ты атеистка и поэтому не хочешь венчаться.

— Нет! — с вызовом выкрикнула Вера, — я не приму ни одного из ваших условий, если даже мне придется поплатиться карьерой. Я вам очень благодарна за то, что вы для меня сделали и готова рассчитываться с вами до конца моей жизни, но только деньгами, и ни в коем случае не совестью. Я — музыкант, а как вам известно, «соловей в клетке не поет!» А вы предлагаете мне клетку.

— Ты не понимаешь, какие убытки я понесу, если ты сорвешь гастроли, — уже кричал Юрий. — Да если бы я знал, что ты из себя представляешь, то никогда бы не связался с тобой!

— Простите, Юрий Алексеевич, а я-то думала, что вы меня хотели вернуть миру (ваши слова), как музыканта, а здесь совсем другое. И кроме того, почему я сорву гастроли? Только потому, что выступлю под именем Веры Блюм? А в остальном я ведь хорошо подготовлена.

— Нет, нет, Надюша, — уже другим тоном пытался уговаривать Юрий Алексеевич. — Не в имени дело, дело в твоем упрямстве. Даже если ты еврейка, все равно можно повенчаться. Ну почему тебе так трудно это для меня сделать? Ну попроси меня чего хочешь, я все для тебя сделаю. А от тебя так мало требуется. Одно маленькое усилие.

— Юра, при всем моем уважении к вашим намерениям я должна высказать свое мнение по этому поводу. На мой взгляд, нельзя формально подходить к этому вопросу, потому что прежде чем венчаться в церкви, нужно принять православие. Вы ведь сами об этом говорили. А выбор религии не должен зависеть от обстоятельств, а только от собственного решения. Диктовать это никто никому не имеет права. Только сам индивидуум, если, конечно, он мыслящий, может принять такое решение. При этом он должен руководствоваться не корыстными целями, а полным сознанием, на что он идет, потому что религия накладывает большие обязательства на человека. Легкомысленный подход к этому — это великий грех. А скажите, Юра, если бы я вас попросила перейти в иудаизм ради меня, вы бы согласились?

Юрий Алексеевич опешил от ее вопроса, а затем слегка встряхнув головой сказал:

— Ну, конечно, нет! Ведь поменять религию — это не принять ее.

— Тогда тем более вы ставите меня в неудобное положение, — опять возразила Вера. — Вот, скажем, приму я вашу религию, а потом мы с вами разойдемся и я встречу мусульманина, так что я должна буду стать мусульманкой? И так может случиться не один раз. Ну совсем, как чеховская душечка. Нет, простите меня, но позвольте мне оставаться той, кто я есть. Если мои человеческие качества недостаточны, чтобы быть уважаемой и принятой в вашем окружении, — наши пути идут в разные стороны. Поверьте, я очень благодарна вам за все, что вы для меня сделали, но в свое оправдание хочу сказать, что и моя заслуга есть в том, чего я в жизни добилась. Мистер Корн свидетель того, с каким усердием я трудилась, чтобы сначала вернуть упущенное, а затем усовершенствоваться. Что касается моего имени — Вера Блюм, — то я думаю, что для нормального уха оно звучит не хуже Надежды Ушаковой, или Демидовой.

•

Гастроли начались с города Чикаго. Все билеты были раскуплены задолго до концерта. Юрий Алексеевич, профессиональный импресарио, знал свое дело. Он позаботился и о рекламе, и о лучшем зале города, и о первоклассной гостинице. Вера же очень волновалась. Слыханное ли дело — сделать прыжок от ресторана-забегаловки до грандиозных холлов Америки.

Войдя в свой номер гостиницы, Вера сразу обратила внимание, что в спальне стоят рядом две широких кровати. Подняв от удивления брови она вопросительно посмотрела на Юрия Алексеевича.

— У меня будут соседи по номеру? — спросила она.

— Ну, если своего мужа ты считаешь соседом, то значит будут, — ответил он, как-то загадочно при этом, взглянув на кровать.

— Юра, уж не собираетесь ли вы начать наши супружеские отношения через полтора года после женитьбы, да еще и без венчания.

— Верочка, но как ты думаешь, будет выглядеть, если муж с женой спят в разных номерах. Ведь для публики официально мы супруги. — Сказав это, он подошел вплотную к Вере и притянул ее к себе. Она, не смея оттолкнуть его, не сопротивлялась, но и не сделала движения ему навстречу. Он впервые за долгое время поцеловал ее в губы протяжным поцелуем.

— Надюша, прости, но я не могу тебя иначе называть, я люблю тебя. Я надеюсь, что эта поездка нас сблизит, и мы сможем оба пойти на какие-то уступки. Ведь не может же быть, что у тебя ко мне нет никаких чувств?

Вечером, когда, утомленные, они оба оказались в кровати, Юрий Алексеевич, почему-то очень смущаясь, как гимназист, слегка дотронулся до Вериного тела. Она безвольная, только из благодарности к нему, не сопротивлялась, а он, постепенно смелея, подминал ее под себя. Все, что было дальше, произошло очень быстро. Видимо, сказалось долгое отсутствия женщины.

Для Веры же это была расплата за все его одолжения. Он не сумел вызвать в ней никаких эмоций. А возможно, это было оттого, что ее темперамент находился в глубоком летаргическом сне. Ведь ее опыт близости с мужчиной сводился к двум безумным ночам, проведенным с Вальтером под бомбежкой. Как это было, она уже не помнила, в памяти осталась лишь канонада взрывов.

— Прости меня, Надюша, — стал оправдываться Юрий Алексеевич. — Я так давно мечтал об этой минуте, но наши разногласия и твое упорство мешали нам стать близкими намного раньше.

— Юра, — с легким раздражением сказала Вера, — во-первых, я не Надюша и прошу меня называть только моим именем, а, во-вторых, я вас не понимаю. Разве что- нибудь изменилось? Разве у нас больше нет разногласий? Вы согласны считать меня вашей женой без венчания?

— Нет, нет, просто чтобы не выглядеть плохо перед людьми, я хотел повенчаться, а здесь никто нас не знает.

— Так если я вас правильно поняла, то вы это делаете не для Бога, а для людей? Ну разве это не кощунство?

— Успокойся, дорогая, — гладя ее по щеке, примирительно сказал Юрий. — Завтра твой первый концерт. Ты должна покорить зал. Отдыхай, мы в другой раз поговорим.

Copyright © 2000 Фаина Благодарова