...Это было в Риге. Я работала в республиканской газете «Советская молодёжь». В тот далёкий день меня исключали из комсомола, изгнание из газеты было впереди. Я стояла перед судом своих коллег, и спектакль, заранее подготовленный, разыгрывался как по нотам. Журналист, я передала письмо, содержащее документальный материал об антисемитизме в Советском Союзе, знакомому студенту из Ленинграда. Не знаю, сколько рук оно прошло, прежде чем попало в КГБ. Эти 38 печатных страниц, написанные моим другом Мордехаем Лапидом (тогда мы его знали как Марика Блюма) производили переворот в любой еврейской душе, пробуждая в ней национальные чувства. Я осознанно везла письмо в Ленинград — хотела, чтобы его прочло как можно больше людей. Но сейчас, когда пришёл час держать ответ, отнюдь не чувствовала себя героиней. Не помню, что говорила и чем объясняла свой поступок, как вдруг раздался голос журналиста Арнольда Липпе: «Не унижайся перед ними!» Этот голос был обращён только ко мне и ни к кому больше. Я должна была услышать его. И я услышала. Я подняла голову и больше не опускала. Чувство собственного достоинства пробилось во мне сквозь душевное напряжение, тревогу, волнение. Арнольд Липпе не был евреем и мне напомнил, что ни перед кем я не должна держать ответ: меня вело моё национальное чувство, оно же должно помочь выстоять и перед новым испытанием.

Его уже давно нет в живых, как и Мордехая Лапида, погибшего от рук террористов вместе со своим девятнадцатилетним сыном, но слова эти остались во мне. И совсем не случайно они вспоминаются именно сегодня, когда мы, забыв о чувстве собственного достоинства, опускаем перед любым сбродом свою ни в чём не повинную голову. Века изгнания изменили истинный еврейский дух: гордую устремлённость к свободе и признание над собой единой власти Б–га сменило чувство униженности и вечное желание оправдываться перед всем миром. Об этом духовном перерождении ещё в начале прошлого века с болью и горечью писал Зеев Жаботинский: «…Мы думаем, будто наша постоянная готовность безропотно подвергаться обыску и выворачивать карманы, в конце концов, убедит человечество в нашем благородстве: вот, мол, мы какие джентльмены — нам нечего прятать! Но это грубая ошибка. Настоящие джентльмены — это те, которые никому и ни за что не позволят обыскивать свою квартиру, свои карманы и свою душу. Только поднадзорные готовы к обыску во всякий час. И мы себя ставим именно в такое положение...» И словно напоминая о прежнем величии: «Никому мы не обязаны отчётом, ни перед кем не держим экзамена, и никто не дорос нас звать к ответу. Раньше их мы пришли и позже уйдём...» («Вместо апологии», 1911 год.)

Жаботинский мне, как и многим другим, открыл исток истинного национального достоинства.

...Это было на юге России. Накануне Кишинёвского погрома три молодых человека пробирались через базар. Вокруг шумела русская речь, и они инстинктивно заговорили с московским акцентом, стремясь слиться с толпой и затушевать своё еврейство. А навстречу им, боязливо оглядываясь, двигался старый еврей, с пейсами, в длиннополом сюртуке. И хотя ему было страшно, он не старался скрыть своё еврейство. «Он с молодых лет сроднился с мыслью, что он — еврей и должен быть евреем, мы с молодых лет сроднились с мыслью, что мы, правда, евреи, но не должны быть евреями. Он — Б–жьей милостью еврей, мы — обречённые на вечное еврейство».

Не в современном молодом человеке, с лёгкостью растворяющемся в чужеродной толпе, почувствовал Жаботинский истинного еврея, а в старом, несущем дедовский лапсердак человеке, которому дано ощутить своё еврейство как Б–жественный дар.

Чувство национальной гордости в еврее воспитывает Тора. Вот ожила передо мной фигура Яакова, стоящего перед фараоном. Древним стариком выглядит он, с длинной седой бородой. Этот образ навеян картиной Рембрандта, изображающей Яакова в момент благословения внуков Эфраима и Менаше.

Старый пастух, он сошёл в Египет после того, как тяжкий голод обрушился на землю Кнаан, и теперь выживание его семьи зависит от милости фараона. Но гордостью, достоинством, осознанным величием души проникнуто каждое его слово. «И привёл Иосиф Яакова, отца своего, и представил его фараону. И приветствовал Яаков фараона. И сказал Яаков фараону: дней жизни моей сто тридцать лет и не достигли до лет жизни отцов моих во дни их. И благословил Яаков фараона, и вышел от фараона» (Берешит, 47:9–10).

Не правда ли, какая яркая картина: он благословил, он вышел, он решил, что встреча с фараоном закончилась. И ты чувствуешь, что старый пастух хорошо осознаёт свой путь и своё предназначение в мире, ощущая другую, высшую власть, и потому власть фараона не пугает его. Честь всегда была важна для дома Израилева. Братья не могли простить и не простили позор Дины, они отомстили за сестру, ибо была затронута честь всего дома Яакова.

Тот, кто впитал в себя Тору с молоком матери, осознаёт величие своей истории и своих предков.

Я перечитывала Нобелевскую речь Шая Агнона в период, когда в Норвегии заключали соглашения о мире, и звучало много речей наших современников, израильтян. История словно специально столкнула на одних и тех же подмостках таких разных людей, как столкнула она в потоке шумного базара трёх молодых людей и старого еврея в лапсердаке. Шай Агнон и был похож на такого еврея. В черной ермолке, с седыми выбившимися из–под неё прядями волос, с лицом, на котором время оставило свой беспощадный след, он стоял перед членами Шведской Академии Наук, и длинная цепь его предков словно следовала за ним. «От колена Леви веду я свой род. И я, и отцы мои — из певцов, из тех, что пели во Храме святом. По семейному преданию, родословная наша восходит к пророку Шмуэлю, и именем его я наречён... Вследствие исторической катастрофы, вследствие того, что Тит, римский император, разрушил Иерусалим, и народ Израиля был изгнан из его страны — родился я в одном из городов изгнания».

Древним благословением, которым еврей благодарит Б–га за свет солнца, запах трав, вкусную пищу, ощущение силы жизни, благословил Шай Агнон собравшихся. Он не боится выглядеть смешным перед столь высоким собранием, обращаясь к Б–гу. Шай Агнон был религиозным евреем, но прежде всего он был евреем, который гордится обычаями своего народа и глубоко убеждён, что они не устарели от времени, не перестали быть прекрасными и в современном мире. «Сказано в Гемаре, что благочестивые жители Иерусалима садились за общий стол лишь с теми, кого знали. Поэтому расскажу вам о себе». Этими словами он предвосхитил рассказ о себе и, читая их, я невольно задумалась над древним обычаем садиться за стол с теми, кого знаешь, протянуть руку тому, кто этого достоин, прикоснуться к локтю соседа, которого уважаешь. Такой обычай ограждал человека от соседства негодяя, пожатия руки подлецу и убийце, потери своего «Я». Как жаль, что в наше время с такой лёгкостью отброшен этот обычай... Он спас бы нас от многих трагедий и потерь. Духовных и физических.

Шай Агнон вырос в изгнании, но не утратил свою еврейскую душу. От преклонения перед чужими поветриями его защитили родные истоки — о них он говорит в Нобелевской речи. Как в кладке дома камень ложится к камню, поднимая строение всё выше и выше, так воздвигал он свою духовную основу: Священное Писание (ТАНАХ), по которому он учился складывать буквы, Мишна, Талмуд, Мидраш, толкование Раши к Торе, позднейшие толкователи Талмуда, Рамбам, поэты и мудрецы средних веков. «Сердце подсказывает мне, что именно они — те поручители, что рекомендовали удостоить меня Нобелевской премии».

Можно жить в изгнании, но душой оставаться евреем, но можно у себя дома, на своей земле, быть ей чужим... Вся концепция иудаизма построена на союзе Торы, земли Израиля и народа Израиля. И эта связь запечатлелась в его сердце, вела его перо. «Мертвое море, которое повседневно наблюдал я с крыши своего дома при первых лучах солнца, ручей Арнон, где я окунался, ночные бдения с хасидами и людьми мирскими, совместная полуночная молитва у Западной Стены — всё это мне открыло глаза на землю Пресвятого...»

Он говорил на иврите, показав всему миру, что древний язык вернулся к жизни, как и народ, судьбу которого он разделил в полной мере.

Надо быть Шаем Агноном, чтобы так сказать о себе: «Сам же я в глазах своих незначителен и никогда не забывал сказанного Давидом: «Вс–вышний! Не заносилось сердце моё, и не были надменны глаза мои, и не домогался я того, что выше меня и для меня недостижимо» (Псалмы, 131:1). Я нахожу для себя опору лишь в том, что удостоился жить в стране, о которой Вс–вышний поклялся праотцам нашим, что отдаст её нам...»

Эта речь была произнесена в 1966 году. Подобной речи не было, да и, конечно, не будет. С тех пор Норвегия слышала и других израильских лауреатов. Их речи далеки от речи Шая Агнона. Они чужды еврейскому духу, вызывают чувство тревоги, боли, унижения. Время Шая Агнона было временем духовного пробуждения. Так пробуждается после знойного лета река, наполнившись стекающей с гор водой. «Время насаждать и время вырывать насаженное» — вспоминаю я Коэлета (3:2). Норвежские соглашения, подобно летнему зною, иссушающему живой источник, принесли нам духовное опустошение. Мы успели растерять многие непреходящие ценности. Подвергли сомнению своё право на эту землю. Наш Давид, символ внутренней силы и устремлённости к победе, будто поменялся ролью с Голиафом, который хвастливо кичится своей мощью, но при этом проигрывает юному Давиду. За эти годы арабы отточили своё мастерство в борьбе с нами, воспитали в подрастающем поколении убеждённость, что это их земля, а мы захватили её. Мы же лишили себя гордости за победы, одержанные в тяжёлых и неравных боях, за возрождение земли, разграбленной завоевателями и превращённой ими в пустыню, за своё прошлое, свидетельствующее о величии народа и необычности его пути в мире.

…Это моё воспоминание связано с экскурсией в Шхем. С трудом верится, что такое бывало когда–то, что мы ещё недавно могли стоять у подножья горы Гризим и Эйваль, как стояли там же наши далёкие предки. Горы возвышались над нами. Одна — Гризим — зелёная от подножья до вершины, склоны её поднимались весёлыми террасами, и рядом с ней, взмыв на высоту 900 метров, серая, будто пеплом покрытая — Эйваль. Та же почва взрастила их, то же солнце дарило свет, те же дожди падали на них с неба, но одна гора приняла всё это и ожила, другая — словно тяжело больной человек, отвернувшийся от пищи, зачахла. И символично, что именно здесь народ, стоявший на пороге завоевания страны после перехода реки Иордан, услышал благословения и проклятия. Вновь им, нашим предкам, напомнили, что выбор в их руках. Они решают по какой дороге пойти: той, что дарит благословение, или той, что несёт проклятие. Прошло несколько лет после заключения договора в Осло, и я вместе с группой иерусалимцев вновь приехала в Шхем. К тому времени здесь многое изменилось. Йешива «Од Йосеф хай» пережила тяжёлое потрясение — в Суккот арабские полицейские открыли огонь по йешиве, убили шесть её учащихся, разрушили подсобные помещения, сожгли и осквернили свитки Торы. Это было одно из первых открытых столкновений с арабской полицией, от которой ждали сотрудничества с нашей армией. И всё–таки йешива вернулась к жизни. И занятия продолжались. Наш автобус остановился перед воротами йешивы. Арабские полицейские разговаривали с солдатами, охранявшими её. Казалось, они отдают какие–то команды. Мы ждали, столпившись у передней двери. Когда автобус поравнялся с узкими воротами, солдаты объяснили, что мы должны сделать шаг прямо на территорию йешивы, чтобы нога наша не ступила на землю Палестинской автономии. И мы, притихнув вдруг и выстроившись цепочкой, почти выпрыгивали на землю за узким почерневшим от пожара забором. Здесь в одном из помещений находилась могила Иосифа. В книге Иеѓошуа (24:32) повествуется, что именно сюда, в Шхем, наши предки привезли его останки. Было грустно видеть запустение, скученность, убогость обстановки. И только молодые люди, склонившиеся над книгами, скрашивали это впечатление. Наступило время отъезда. И вновь мы должны были сделать шаг с территории йешивы прямо в автобус, чтобы не «осквернить» землю сегодняшнего Шхема. Я вспомнила седьмую ступеньку позора в Марат–ха–Махпела — выше её еврею запрещалось подниматься, но то было совсем другое время. Тяжело было примириться с чувством унижения, которому тебя подвергли в своей собственной стране. Но ещё тяжелее было увидеть спустя время, как, захватив йешиву «Од Йосеф хай», арабы в течение одной ночи возвели над ней зелёный купол мечети и праздновали свою победу над нами. Йешива «Од Йосеф хай» переехала в поселение Ицхар. Шхем стал очищенным от евреев.

Сколько существует мир, земля всегда была в центре конфликта. Она, не умевшая за себя постоять, принадлежала тому, кто помнил о своём на неё праве. Признавала силу и верность. Мы изменили ей и платим за это горькую цену. Наш конфликт не только с арабами, но, прежде всего, внутри самих себя. Мы, как те две горы — Гризим и Эйваль — стоим друг против друга, выросли под тем же небом и солнцем, только две разные силы борются в нас: самоутверждения и самоотрицания. Разные соки впитали мы из одной и той же почвы. Но тогда наша история на этой земле только начиналась. И в свете нового дня вставала перед нами Земля — обещанная, долгожданная, единственная. Путь борьбы и страданий сплотил нас, и мы были единым целым. То же чувство обретения испытывали мы, когда после изгнания вернулись на эту землю. Мы были измучены погромами, гонениями, Катастрофой. И на землю эту, потерянную нами две тысячи лет тому назад, смотрели, как смотрит жених на невесту, когда произносит он святые слова: «Ты посвящаешься мне в жёны по закону Моше и Израиля!» Мы свято верили: она принадлежит нам и никому другому.

Один из многих эпизодов книги Михаэля Бар Зоара «Бен Гурион» проходит в стороне от центральных событий, напоминая актёра, на роль которого выпадает всего пара фраз, но зато — ключевых. Было это 8–го мая 1948 года. До провозглашения государства оставалось шесть дней. В Госдепартаменте Соединённых Штатов встретились госсекретарь Америки Джордж Маршалл и видный политический деятель еврейского ишува Моше Шарет. Их диалог был коротким и драматичным. Джордж Маршалл изложил позицию Америки: «Мы требуем отсрочить провозглашение государства на три месяца и согласиться на прекращение огня».

Моше Шарет ответил: «Если мы пойдём на это, не будучи уверенными, что по истечении назначенного срока государство будет создано, нам придётся держать ответ перед еврейской историей».

— Начнётся война и вы попадёте в большую беду — не приходите тогда жаловаться, — последовало резкое предупреждение.

Реакция Моше Шарета была сдержанной и полной внутреннего достоинства: — Правительство Соединённых Штатов проголосовало за Израиль, и мы никогда этого не забудем, но в войне мы сражались в одиночку, без всякой помощи. Вы отказались предоставить нам оружие, военный инструктаж и даже стальные листы для обшивки гражданских автобусов. Теперь мы не просим помощи, мы просим лишь прекратить вмешательство в наши дела.

Он знал: реальность тяжела, почти безвыходна. 650 тысяч жителей ишува должны будут противостоять миллионам арабов. Выдержит ли вновь рождённое государство или погибнет, не успев просуществовать? Но его вела непонятная сила и убеждённость. Он чувствовал себя так, как будто уже представляет государство и не смеет его унизить.

И, мысленно возвращаясь к этому эпизоду, я думаю о том, как много изменилось с тех пор: мы были слабы физически, но сильны духовно. Сегодня, когда мы крепки физически, наша духовная сила подорвана. Словно тяжёлая болезнь разъедает организм, лишая его силы сопротивления. Я думаю о двух видах победы: победе на поле боя и победе духовной. Одна осязаема, другая — не видна глазу, как не осязаем дух, но истинную победу приносит духовная сила.

Арабы, проигравшие нам во всех войнах, встречавшие нас с белыми флагами и нескрываемым страхом противника, сдающегося на милость победителя, сегодня выглядят победителями, а мы — проигравшими. Наши «белые флаги» — символ проигравшей стороны, не снаружи, они — в нас. Мы потеряли веру в своё право на эту землю. Мы больше не видим в ней Землю Обетованную, завещанную нам Б–гом, и с лёгкостью готовы расстаться с ней, оплаченной такой высокой ценой.

И вновь непрошенная ассоциация переносит меня из одного времени в другое. И передо мной встаёт образ еврейского мудреца и праведника, первого верховного раввина Эрец Исраэль Авраама Ицхака Акоэна Кука. Его, как и других уважаемых деятелей ишува, британские власти пригласили на официальную встречу. Это было вскоре после погрома в Хевроне 29–го года.

Секретарь Мандатного правительства Чарльз Лок протянул ему руку для пожатия. Рав Кук, не простивший британским властям безучастия, равносильного преступлению во время погрома, руки не подал, сказав: «Я не пожимаю руку, обагрённую еврейской кровью».

Лок возмутился: «Вы, евреи, защищайте сами себя, но не нападайте». «Вы, не выполняющие заповеди «не убей!» не читайте нам мораль!» — отрезал рав Кук.

Гордые эти слова передавались от одного к другому. Народ, униженный чужой властью, беззащитностью, погромами, словно воспрянул духом. Кто–то встал на защиту его национального достоинства и чести. Им был старый раввин, в душе которого горел огонь его предков.

Вот так выглядел в глазах евреев всего мира Израиль, победивший в Шестидневной войне. В нём проснулся гордый дух его предков, и он пробудил его в нас. Где они сегодня, тот дух и та вера, которые поддерживали силу оружия и приносили победу на поле боя? Мы отвернулись от своего источника, и он перестал дарить нам духовную силу. Но как когда–то, на заре становления, Голос вновь настигает нас, напоминая и предупреждая: «…Жизнь и смерть предложил Я тебе; выбери жизнь!..» (Дварим, 30:19).

Версия для печати